Северный Лондейл, о котором мы говорили раньше, представляет собой фрагмент городской мозаики, где жители глубоко погрузились в новое Средневековье. Они оказались не в состоянии сохранить хотя бы примитивные элементы социальной жизни. Северный Лондейл и вся чикагская мозаика отнюдь не исключение в западных городах. Наш вид весьма вынослив, но индивиды и целые группы, впавшие в большое или малое средневековье, нуждаются в помощи и времени, чтобы восстановиться.
Жертвы Средневековья, особенно когда они изолированы в пространстве или в социальной среде, нередко не в силах выбраться из своего состояния, даже если их число не так уж мало. Между нами и нашими пращурами пролегли пропасти утраты памяти. До сих пор не утихают споры вокруг того, были ли эти пращуры робкими подбирателями крошек, остававшихся им от гиен, или сами они были отважными хищниками — память об этом исчезла. Не утихли споры и вокруг того, всегда ли женщины трактовались мужчинами как существа второго разряда — и об этом не сохранилась память. Даже обладавшие письменностью культуры вроде минойской и сменившей её микенской остаются таинственными. Это достойно сожаления, так как минойское искусство донесло до нас чувство радости, следование моде, игры с быком, женщин, которые выглядят достаточно независимо. Но все это ушло, оставив после себя все ещё не расшифрованные надписи, несколько дюжин печатей для букв или целых слов и следы жизнерадостности в произведениях искусства. Мы даже не знаем точно, было ли письмо тех, кто их завоевал и кто тоже канул в Лету Средневековья, прямым предком греческого алфавита — достижения, косвенным образом связанного и с нашим письмом.
Древние греки, как и древние иудеи и другие группы людей с их историями о происхождении от божественных предков, сохранили мифы, в которых видны сожаления по поводу исчезнувшего золотого века. Немало исчезло веков, которые можно было счесть золотыми сравнительно с тем, что наступало вслед за ними.
В каждый момент времени трудно определить, какие силы находятся на восходящей линии: силы жизни или силы смерти. Можно ли счесть расползание пригородов с пустой растратой земель и уничтожением соседских сообществ знаком упадка? И можно ли счесть сигналом жизнеспособности и приспособляемости североамериканской культуры подъем интереса к средствам преодоления такого расползания? Пока что правдой может оказаться как первое, так и второе.
Предположим, что когда по тактическим соображениям уничтожали леса и будущее «плодородного полумесяца» две с половиной тысячи лет назад, некто, одарённый даром предвидения, мог дать совет. Что стало бы разумным предупреждением? Думаю, слова звучали бы так: «Пусть все растёт. Не дайте козам съесть молодую землю прежде, чем вырастут новые деревья».
Предположим, что из далёкого будущего люди, которые смогут заглянуть в наше время — и, наверное, будут трактовать его как переходную, кризисную стадию между началом агрокультуры и их собственным временем, — зададутся вопросом: что могло бы остановить распад замечательной культуры Северной Америки? Полагаю, что ответ был бы тем же: пусть все растёт! Не дайте пока ещё сильному правительству или корпорациям задушить в зародыше ростки нового или заглотать их, как только проявятся признаки их экономической успешности. Перестаньте укладывать слишком много яиц в слишком малое количество корзин, отдавая надзор немногочисленным суперменам, которые существуют на самом деле лишь в нашей мифологии.
Если людям будущего будет интересно и у них будет достаточно документации, они смогут отметить, что американский президент Теодор Рузвельт, портрет которого навечно врезан в гору Маунт-Рашмор, остановил каннибализм корпораций на очень важные полвека. К сожалению, его вновь выпустили на свободу в 1960-е годы и дали разрастись двадцатью годами спустя.
Выбираться из спирали упадка или из пропасти массового беспамятства очень трудно. Это требует героических усилий и жертв. Гораздо лучше постараться не свалиться в пропасть. Культура, выбиравшаяся из Средневековья, совсем не была похожа на то, что она признала бы своим, повтори она судьбу культуры, рухнувшей под напором победителя или по внутренней слабости. Само Средневековье оказывало на неё огромное форматирующее влияние — физическое, социальное, психологическое. Средние века, последовавшие за упадком Рима, оформили в Европе феодальное общество с его культурой. Но многие тёмные века, привнесённые в историческое время завоеванием, сформировали немало деморализованных аборигенных культур. Средние века в роли преобразователя жизни людей в лучшем случае мрачны и малопредсказуемы: они не поддаются желаниям, воле, планам. С ними приходит многообразие опасностей, от которых непросто находятся средства.
Как может культура избежать провала в Средневековье или близкую к нему ситуацию, когда все указывает на то, что это — её судьба?
Япония сумела избегать колониального средневековья после того, как командор Мэтью Пери в 1853 году привёл военные корабли к Токио и потребовал, чтобы страна открыла двери для торговли с Западом. Веками до того Япония культивировала оборонное сознание, закрывшись от контактов с опасным внешним миром и его культурой. Она продолжала защищать себя и тогда, когда стала догонять Запад, преобразуясь из аграрного общества в постаграрное, основанное на инновациях. Однако в ходе этой трансформации общество предприняло колоссальные усилия, направленные на то, чтобы удерживать и питать привычные черты культуры. Оно восстановило символическую фигуру императора, продолжало воспевать идеалы самураев, сберегло все святыни. И прежде всего японское общество культивирует своё искусство и эстетические ценности, воплощённые в нем. В целом Япония скорее вплела Запад в собственную культуру, чем позволила ей оказаться ненужной при подражании Западу.
Япония системно продолжает эту политику. Так, она любовно сохраняет свою программу поддержки живого национального достояния — людей, сберегающих великое мастерство. Это каллиграфы и гончары, барабанщики и садовники, резчики и кукольники, актёры традиционного театра и так далее и тому подобное. В обмен на эту поддержку живые национальные достояния продолжают совершенствоваться в своём мастерстве и передают его ученикам, так что ни умения, ни ценности, ни культурная идентичность, которую они воплощают, не утрачиваются. Ассимиляция западных инноваций и их развитие проходили в Японии необычно гладко, несмотря на войны, которые она вела с Европой: сначала против России в 1904–1905 годах, затем против союзников во Второй мировой войне. Несмотря на то что страна чудовищно пострадала от голода, ковровой бомбардировки, атомной бомбардировки, вслед за чем последовали годы оккупации, она взяла из зарубежных контактов — хороших и плохих — лишь то, что хотела адаптировать, не утрачивая ни памяти культуры, ни идентичности, ни компетентности. Теперь Япония сравнялась с Западом в области высоких технологий или даже обошла его, обычным для себя образом не акцентируя свои достижения, что позволяет ей избежать зависти
[61]
.
