Еще 20 марта ПБ утвердило внесенное от имени наркома просвещения РСФСР А. С. Бубнова, заведующего культпропом А. И. Стецкого и его заместителя Н. Н. Рабичева, то есть тех, кто в своей деятельности являлся подконтрольным Жданову, несомненно программное предложение. «Считать необходимым, — указывалось в нем, — создание к июлю 1935 г. следующих учебников: 1) История древнего мира, 2) История средних веков, 3) Новая история, 4) История СССР, 5) Новая история зависимых и колониальных народов. Поручить комиссии в составе тт. Бубнов (созыв), Жданов и Стецкий» подготовить список возможных их авторов. В решении ПБ содержалось требование незамедлительно разработать «проект предложений о структуре низшей и средней школы». Наконец, столь же неотложным признавалось в нем и представление теми же лицами «проекта предложений по восстановлению исторических факультетов в составе университетов»
[14]
. Тех самых, которые были упразднены еще в 1919 г. и заменены факультетами общественных наук с четырехлетним курсом обучения.
Так обозначилось второе, после внешнеполитического, направление кардинальных реформ, призванных максимально искоренить из образования то, что пока еще считалось одним из завоеваний революции и достижений советской власти — обязательного классового подхода.
Выполнить вторую и третью части решения ПБ от 20 марта оказалось несложно, ибо для этого требовались всего лишь административные меры. Уже 29 марта ПБ смогло утвердить первую авторскую группу для создания школьного учебника истории СССР. В тот же день еще одним решением ПБ «признало необходимым восстановить с 1 сентября 1934 г. исторические факультеты в Московском и Ленинградском университетах, а затем в Томском, Казанском, Ростовском и Саратовском»
[15]
.
Несколько больше времени, что вполне естественно, потребовалось для реформирования системы школьного образования — только 15 мая ПБ утвердило его новую структуру. Ее подвергли не очень значительным изменениям: увеличили общий срок обучения с девяти до десяти лет; нулевую группу для восьмилетних детей заменили подготовительным классом для семилетних; четырехклассную «школу первой ступени» просто переименовали в начальную. «Вторую ступень», прежде складывавшуюся из трехклассного «1-го концентра» и двухклассного «2-го концентра», преобразовали в неполную и полную среднюю школу соответственно с семью и десятью годами обучения. Кроме того, в школьную программу в качестве обязательных предметов ввели ранее отсутствовавшие историю и географию
[16]
.
Исполнение же первой части решения натолкнулось на непреодолимые трудности, порожденные тем, что авторский коллектив не сразу получил необходимые конкретные указания, каким должен стать новый школьный учебник. Поэтому вскоре потребовалось личное вмешательство Сталина, вынужденного при этом заняться проблемой отнюдь не исторической или педагогической, а сугубо политической. Обостренный интерес его вызвала позиция редакции журнала «Большевик» в связи с двадцатилетием начала Первой мировой войны. Поводом же послужило предложение директора Института Маркса — Энгельса — Ленина В. В. Адоратского опубликовать в № 13–14 теоретического органа партии ранее не переводившуюся на русский язык статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма», написанную в 1890 г.
Получив, как и все остальные члены ПБ, эту работу для казавшейся поначалу чисто формальной визы одобрения, Сталин буквально на следующий день направил остальным девяти читателям, что бывало крайне редко, резко отрицательный письменный отзыв. Не смущаясь, что критикует не кого-либо, а признанного классика марксизма, он обрушил свой гнев не столько на Адоратского или редакцию «Большевика», сколько на возмутившее его содержание статьи. Главные ее недостатки он увидел в объяснении Энгельсом причин мировой войны, к которой, по мнению автора, уже катилась Европа. Разумеется, не за четверть века до начала мировой бойни, а двадцать лет спустя судить об истинных, коренных поводах ее возникновения было гораздо легче. Но Сталина в данном случае меньше всего интересовала возможная естественная ошибка, допущенная Энгельсом. Для него гораздо значимее оказалось иное: со всей неизбежностью вытекающее из публикации негативное отношение к налаживавшемуся в 90-х годах XIX века франко-русскому союзу, лишение российской внешней политики «всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии»
[17]
.
Вождя возмутила возможность весьма актуальной исторической параллели, слишком явный, хотя и выраженный эзоповым языком призыв воспротивиться повторению того же альянса. На этот раз — против не имперской, а нацистской Германии.
22 июля Сталину удалось настоять на своем. В тот день ПБ признал «нецелесообразным печатание статьи Ф. Энгельса „Внешняя политика русского царизма“ в „Большевике“»
[18]
. Это был первый случай в истории РСДРП — РКП(б) — ВКП(б), когда высший орган партии решился на запрет работы того, кто рассматривался той же партией как один из основоположников научного коммунизма, вождь и учитель международного пролетариата. Того, кто был, по словам Ленина, после Маркса «самым замечательным ученым и учителем современного пролетариата во всем цивилизованном мире».
Но и этого оказалось недостаточно, чтобы пресечь становившуюся уже несомненной критику нового внешнеполитического курса узкого руководства. В том же номере «Большевика», для которого поначалу предназначалась статья Энгельса, появилась другая, написанная Зиновьевым, — «Большевизм и война». В статье, прямо приуроченной к двадцатилетию начала Первой мировой войны, бывший руководитель Коминтерна, постоянно цитируя Ленина, ссылаясь на десятки его работ, провозглашал как незыблемые старые, пятнадцатилетней давности, положения: «Большевизм — это международное революционнее движение», «предотвратить новую войну… может только победа пролетарской революции в решающих странах». Своеобразно расценив расклад сил в мире: «коалиция японского империализма с фашистской Германией под руководством и протекторатом английского империализма против СССР», он заодно предрек казавшуюся ему очень близкой победу революции во Франции, которая сразу же «покажет дорогу рабочим Англии, Германии, Австрии и ряда других стран». В том, что все произойдет именно так, он был твердо уверен. Настолько, что фактически предлагал отказаться от подготовки отпора агрессорам, отдав все силы лишь одному — усилению работы национальных секций Коминтерна, то есть европейских компартий, приближая тем и ликвидацию угрозы войны, и уже якобы близкую победу пролетариата в Европе. Заодно Зиновьев многозначительно повторил свою (и всех большевиков) старую оценку социал-демократии: она, мол, «очень ценна для буржуазии, не менее ценна, чем фашизм»
[19]
.
