Избегая ставших чуть ли не обязательными инсинуаций, Молотов ни в чем конкретно ни Бухарина, ни Рыкова не обвинил. Он говорил об ином. О том, почему сразу же после показаний Зиновьева на суде узкое руководство не поспешило с арестами или безапелляционным осуждением их. «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе месяце и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в наркомсвязи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы их не запачкать, только бы было поменьше обвиняемых». Он попытался подтвердить такую линию узкого руководства, предельно мягкую, еще одним примером, уже двухлетней давности. «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались, — в том, что они объективно, их разговоры и группировки создавали настроения, которые не могли не повести к этому делу. Вот как мы подошли. Мы были сверхосторожны — только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».
Молотову пришлось объяснять и другое — ставшее на Пленуме притчей во языцех сообщение Прокуратуры СССР. «Когда мы это опубликовали, — сказал он, обращаясь непосредственно к Бухарину и Рыкову, — приняв решение ЦК о том, что нет юридических оснований, мы только подчеркнули, что политически вам не доверяем. Я голосовал за это решение, но политически не доверял… А теперь вы изображаете дело так: вы видите — вы оправдали. Очной ставки не было. Теперь Каменева нет, Томского нет, а те аргументы, которые были, они не дали вам должных юридических оснований. Но к сожалению, есть новые факты, более убийственные, пачкающие людей. Но давайте проверять это дело объективно. Еще и еще раз будем к каждому возражению Рыкова и Бухарина прислушиваться».
[167]
* * *
В начале одиннадцатого вечера заседание Пленума, продолжавшееся более шести часов, прервали, перенесли на 7 декабря. Но о том, что произошло в тот день, нам практически ничего не известно, ибо выступление Сталина по докладу Ежова — по делу Бухарина и Рыкова — до сих пор остается недоступным для исследователей. Единственным, что позволяет, но в предельно обобщенном виде, судить о том, что же сказал тогда Сталин, является резолюция по второму пункту повестки дня.
«Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего Пленума ЦК».
Кроме того, опять же по предложению Сталина, о Пленуме решили не сообщать в газетах. (Этот запрет сохранялся на протяжении последующих 50 лет, и потому не только содержание докладов и выступлений на нем, но и сам факт проведения его оказался государственной тайной!). Стремление сохранить в тайне все происходившее на этом Пленуме лишний раз подтверждало нежелание узкого руководства открыто обвинить правых, подтверждало сохранявшееся пока стремление сталинской группы удержаться на возможно мягкой позиции.
Группа Сталина все еще отказывалась принять те правила игры, которые ей навязывало широкое руководство. Она попыталась продемонстрировать свою силу, возможность достигать намеченных целей, не прибегая к репрессивным мерам.
Часть 12
Испанский синдром
Между тем, внешнеполитическая обстановка в конце 1936 года резко осложнилась. 24 октября 1936 г., на следующий день после подписания министрами иностранных дел Германии и Италии, Нейратом и Чиано соответственно, германо-итальянского протокола о проведении согласованной внешней политики, Гитлер и Муссолини объявили о создании «оси Берлин — Рим». Менее месяца спустя, 15 ноября, в Берлине Нейрат и его японский коллега Мусякодзи подписали «Антикоминтерновский пакт». Заручившись союзниками в Европе и Азии, Гитлер открыто объявил, что теперь Италия и Германия могут победить не только большевизм, но и всю Европу, включая Великобританию. А 30 января 1937 г., выступая в рейхстаге, заявил: «Германия убирает свою подпись с Версальского договора». Война становилась неминуемой.
Несмотря на столь угрожающие события, ни французской, ни советской дипломатии так и не удалось добиться расширения антигерманского оборонительного блока. Осенью была полностью утрачена надежда на присоединение к нему Румынии, что стало несомненным после отставки румынского министра иностранных дел Николае Титулеску, самого последовательного в Бухаресте сторонника сближения с Францией.
Столь же призрачным оказались ожидания заключения договора о взаимопомощи с Великобританией. Премьер Стэнли Болдуин, полностью отрешившись от европейских проблем, весь год занимался матримониальными делами короля Эдуарда VIII, 11 декабря отрекшегося от престола. Единственному, как выяснилось, стороннику активных действий в британском правительстве, министру иностранных дел Антони Идену оставалось лишь изображать Кассандру, предупреждая о надвигающейся опасности, что он и сделал, выступая 14 ноября в Бедфорде:
«Если Европа будет в 1936 г. усеяна бумажными клочками разорванных договоров, то нельзя будет взирать на будущее с доверием. Нужно положить предел односторонним расторжениям договоров. Англия не намерена равнодушно созерцать вооружение Германии. Англия не допустит расчленения Испании».
Однако из объявленной Иденом программы Лондону удалось добиться лишь последнего пункта, да и то весьма своеобразно — за счет уступок другому агрессору, Италии. 2 января Лондон и Рим заключили «джентльменское соглашение» о взаимных интересах в Средиземном море, то самое, которое дорого обошлось британскому флоту после начала Второй мировой войны.
Даже Чехословакия, более других нуждавшаяся в коллективной системе безопасности, уже не проявляла былой твердости. Подвергаясь сильному давлению со стороны Берлина и шантажу судетских немцев, зная о существовании плана раздела страны между Германией, Венгрией и Польшей, но не встретив твердой поддержки Парижа и Лондона, она начала склоняться к поиску компромисса со своим слишком грозным западным соседом.
Но, пожалуй, самую серьезную угрозу для политики сталинского руководства таило развитие событий в Испании, где гражданская война постепенно стала перерастать в революцию, что должно было подтвердить правоту не Сталина, а Троцкого и Зиновьева. Такое положение на Иберийском полуострове бросалось в глаза любому, кто побывал там.
Сдерживать же надвигавшуюся революцию с каждой неделей становилось труднее, ибо ситуация в Испании приобретала все большую зависимость от европейских стран, но не от СССР, а от Германии и Италии. Военное присутствие нацистов, первоначально выражавшееся в поставках франкистам оружия и отправке к ним «инструкторов», в ноябре 1936 г. качественно изменилось. Из Гамбурга в Кадис прибыл авиалегион «Кондор» — около трехсот боевых самолетов и танковый корпус.
А 4 января 1937 г., в соответствии с подписанным 26 ноября в Саламанке соглашением о помощи Италии франкистам, в южноиспанских портах высадился итальянский экспедиционный корпус численностью около 50 тысяч человек. Правовой основой появления войск интервентов стало признание Германией и Италией 18 ноября режима Франко, что противоречило их обязательствам, взятым при присоединении к соглашению о невмешательстве. Формальным же поводом — военная помощь СССР законному испанскому правительству и формирование с согласия последнего, начиная с 22 октября, интернациональных бригад, воинских частей из добровольцев, прибывших со всего мира для помощи республиканцам.
