– Это они меня заставили! Четыре месяца обучали стрельбе. Они сказали мне, что…»
По версии Антонова-Овсеенко, «начальники в форме НКВД» – это Медведь и его заместитель Иван Запорожец (он, кстати, был переведен в Ленинград в 1932 году и, как предполагалось, вскоре должен был заменить Медведя). Одни источники дружно подхватывают этот эпизод, дополняя его подробностями: мол, свидетелями этого допроса были второй секретарь обкома Чудов и прокурор Ленинграда Пальчаев. Чудов якобы перед своим арестом успел рассказать о словах Николаева, Пальчаев же, понимая, что он стал нежелательным свидетелем, застрелился.
Но при этом другие исследователи версию Антонова-Овсеенко столь же дружно опровергают, утверждая, что все это – не более чем художественный вымысел автора. Хотя бы потому, что Запорожца в тот момент не было не только в Смольном, но и в Ленинграде – с августа 1934 года он находился на лечении в госпитале, а в ноябре отправился в санаторий в Сочи. После убийства Кирова Запорожца срочно вызвали в Ленинград, и в момент, когда Сталин допрашивал Николаева, он только собирался в дорогу.
После допроса Николаева Сталин потребовал привезти к нему охранника Борисова. Вполне логично, Борисов – один из главных свидетелей, он может многое рассказать. Охранника содержали в Управлении НКВД и должны были привезти в Смольный на машине. Но через полчаса приходит сообщение – Михаил Борисов по пути в Смольный погиб в автомобильной катастрофе…
В тот же день, 2 декабря, «Правда» и другие центральные газеты на первой полосе в траурной рамке помещают сообщение: «Центральный комитет ВКП(б) и советское правительство с прискорбием сообщают, что 1 декабря 1934 года в 16 часов 37 минут от рук подосланного врагами рабочего класса убийцы погиб член Политбюро и ОРГбюро, секретарь ЦК ВКП(б), первый секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров». Как видим, если следствие пока основной акцент делает на бытовую версию, то газеты говорят о «подосланном врагами рабочего класса убийце».
Кто же эти «враги»? Простые советские люди, простые советские репортеры и редакторы, простые и не даже высокопоставленные следователи и руководители правоохранительных органов пока не знают. Все ждут, что скажет и сделает один человек, какой «сигнал» он подаст. И вскоре, буквально в тот же день, «сигналы» начали поступать.
2 декабря Сталин приказал руководству ленинградского НКВД предоставить данные о «контрреволюционной деятельности» бывших членов зиновьевской оппозиции. Ему на стол кладут дело агентурной разработки под названием «Свояки». Название не случайно – в нем был намек на поиск связей между троцкистами и зиновьевцами («свояками», соответственно, были Троцкий и Каменев). К делу были приобщены ордера на арест нескольких бывших оппозиционеров, выписанные еще в октябре 1934 года. Однако Киров не санкционировал арест (в те годы арестовать члена партии по «политическим» обвинениям можно было только с санкции вышестоящего партийного руководства), и эти люди оставались на свободе. В деле «Свояки» значились все, кто вскоре будет проходить с Николаевым по одному процессу. Уже 2 декабря трое из них были арестованы, а в партийные органы пошла директива – составить списки всех бывших оппозиционеров.
Впрочем, пока следствие продолжает придерживаться версии о бытовых мотивах убийства. Причем Филипп Медведь, а затем и сменивший его 3 декабря заместитель Ягоды Агранов на допросах упорно «подводили» Николаева именно к таким признаниям: мотивы преступления – увольнение с работы и неудовлетворенность жизнью.
Но вечером 4 декабря, когда Сталин вернулся в Москву, направление следствия меняется – оно начинает активно разрабатывать «троцкистско-зиновьевскую» версию. В тот же день Сталин приказывает заменить группу ленинградских следователей новой следственной группой под руководством заместителя наркома внутренних дел Агранова (все члены этой группы, за исключением популярного в те годы писателя Льва Шейнина и сбежавшего к японцам Генриха Люшкова, в 1937–1938 годах были расстреляны). И в тот же день Агранов сообщает в Москву – агенту, подсаженному в камеру Николаева, удалось выяснить, что лучшими друзьями убийцы Кирова были «троцкисты» Котолынов и Шацкий
[9]
.
* * *
Момент, когда следствие начало активно «склонять» Николаева к признаниям, что он действовал по указке некой «троцкистско-зиновьевской» группы, многие считают отправной точкой «Большого террора», который вскоре перемолол в своих жерновах миллионы судеб. Впрочем, в тот момент вряд ли кто-то предполагал (за исключением, может быть, Сталина), к чему это все приведет как в глобальном смысле, так и по отношению к делу Кирова. Хотя бы потому, что поначалу следствие продолжало разрабатывать «иностранную» версию.
Как утверждает историк Ю. Жуков, обратить внимание на эту версию заставила не только пометка в записной книжке Николаева. Следствие установило, что летом-осенью 1934 года Леонид неоднократно посещал германское консульство в Ленинграде, после чего шел в магазины Торгсина и расплачивался там немецкими марками. Кроме того, именно утром 2 декабря генеральный консул Рихард Зоммер сел в поезд и покинул территорию СССР, причем сделал это без принятого в таких случаях уведомления Наркомата иностранных дел СССР.
Впрочем, разработка «германского следа» началась весьма своеобразно, с вопросов о визите Николаева в… консульство Латвии (которое, кстати, как и германское, находилось на той же улице Герцена). Первоначально, 5 декабря, Николаев объяснил, что хотел поговорить с латышским консулом по поводу наследства своей жены (которая, напомним, была латышкой по национальности). Но на следующий день Николаев уже рассказывал о посещении германского консульства:
«Вопрос: Когда вы обратились в германское консульство?
Ответ: Это было спустя несколько дней после посещения латвийского консульства. В телефонной книжке я установил номер телефона германского консульства и позвонил туда. С консулом мне удалось переговорить лишь после неоднократных звонков.
Вопрос: Какой вы имели разговор с консулом?
Ответ: Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал при этом вымышленную фамилию, просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявил, что в результате путешествия по Союзу имею разный обозрительный материал, намекнул, что этот материал хочу передать иностранным журналистам для использования в иностранной прессе. На все это консул ответил предложением обратиться в германскую миссию в Москве».
О том, что происходило дальше, рассказывает Юрий Жуков: «…следствие три недели разрабатывало данную версию, претерпевавшую странную метаморфозу. Всякий раз чекисты заставляли Николаева говорить лишь о латвийском консульстве. 20 декабря: «Я просил консула связать нашу группу с Троцким… На встрече третьей или четвертой – в здании консульства консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы, и вручил мне пять тысяч рублей». 23 декабря: латвийский консул «деньги дал для подпольной работы». Наконец 25 декабря на вопрос о том, как зовут латвийского консула, ответил: «Не могу вспомнить, его фамилия типично латышская». Но зато наконец сообщил дату первого визита к латвийскому консулу – 21 или 22 сентября 1934 года.
