«Агентство Гавас получило разрешение от советской пресс-службы опубликовать следующее:
«Переговоры о договоре о ненападении с Германией не могут никоим образом прервать или замедлить англо-франко-советские переговоры. Речь идет о содействии делу мира: одно направлено на уменьшение международной напряженности, другое — на подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдет».
Я рекомендую комментировать если не точно в этих терминах, то, по крайней мере, в подобном духе и с самым большим спокойствием…»
Однако о спокойствии речи уже не было… Что могло снять напряженность? И кто ее мог снять?
Напряженность могли снять два события…
Первое решало бы вопрос кардинально и обеспечивало бы Европе прочный мир. Это произошло бы в случае согласия Польши на включение Данцига в состав Германии и согласия на, как минимум, экстерриториальные коммуникации через «Коридор». Хотя, надо заметить, честнее было бы провести внутри «Коридора» референдум по вопросу о том, в составе Польши или рейха желает быть само его население (Гитлер и такой вариант предлагал). Да и в Силезии с Познанью такой референдум был бы и не лишним, и справедливым. Как-никак благодаря Версалю в «германской» Польше проживало полтора миллиона человек.
Вторым, хотя и менее кардинальным, но тоже стабилизирующим событием могла стать громко заявленная готовность Польши в случае вторжения Гитлера немедленно и безоговорочно принять советскую военную помощь в рамках англо-франко-советского соглашения, заключение которого фактически блокировала позиция Лондона (читай — Вашингтона), а формально — как раз позиция Варшавы (тоже, впрочем, читай — Вашингтона)…
Гитлер был полон решимости решить «польский» вопрос силой до осени 1939 года и был прав. Вермахт изготовился, он — тоже, Европа была в идейном разброде, и «тянуть резину» до 1940 года или еще дольше было бы со стороны Германии просто глупо.
Но при переориентации Польши на гарантии СССР Гитлер сталкивался бы в случае нападения на Польшу уже не с коварными французами, много обещающими и часто предающими, не с лидерами типа Даладье, Боннэ и прочей политиканской швалью, а с державой, слов на ветер не бросающей, и с лидером, покрупнее и порешительнее его — фюрера, самого… И тут надо было бы и задуматься…
Фюрер и задумался бы…
То есть на второй вопрос о том, кто мог снять напряженность и спасти ситуацию, ответ был один — поляки. Но это был ответ без реальной базы. Власть имущие поляки сами вели Польшу на заклание золотому долларовому тельцу, который — в отличие от своих собратьев по крови и плоти — никогда не становился объектом жертвоприношений, но всегда — их субъектом…
Французы, хотя Наджиар и призывал к спокойствию, конечно, тревожились и в отличие от Лондона и Варшавы (в обоих случаях читай, повторяю, — Вашингтона) хотели бы войны избежать. На увертки времени уже не было, для Парижа наступал момент истины, и приходилось смотреть ситуации в глаза и хотя бы самим себе говорить правду. Поэтому Боннэ того же емкого на события 22 августа отбил послу в Варшаве Ноэлю вполне честную телеграмму:
«Ввиду новой перспективы, созданной объявлением о предстоящем подписании германо-советского пакта о ненападении, мне кажется необходимым попробовать предпринять в самом срочном порядке новые усилия перед маршалом Рыдз-Смиглы с целью устранить, пока еще есть время, единственное препятствие, которое вместе с тем мешает заключению трехсторонних соглашений в Москве.
Единственным возможным ответом на русско-германский договор было бы немедленное предоставление польским правительством, по крайней мере молчаливого (это у многоречивых-то, если им надо, польских панов? — С. К.), права подписи, позволяющего генералу Думенку занять от имени Польши твердую позицию, имея в виду уникальную эвентуальность войны, при которой Россия пришла бы последней на помощь…
Соблаговолите особо настаивать на этом, подчеркивая самым решительным образом, что Польша ни морально, ни политически не может отказаться испытать этот последний шанс спасти мир…»
Но Польша не стремилась спасти мир — она в газетных статьях уже брала Берлин… И Берлин это знал… Поэтому в насыщенный день 22 августа в 12.00 среднеевропейского времени в высокогорном районе Оберзальцберг неподалеку от баварского городка Берхтесгаден в шале фюрера началось совещание командующих группами армий и армиями от всех трех видов вооруженных сил.
— Господа! Я созвал вас для того, чтобы дать картину политического положения и получить вашу поддержку… Столкновение с Польшей неизбежно! Было бы лучше вначале ликвидировать угрозу на Западе, а потом идти на Восток, но все более становится ясно, что Польша в любом затруднительном положении ударит нам в спину. В то же время удара с Запада можно не опасаться, Англия и Франция не готовы… Англия будет стремиться к военным осложнениям не раньше, чем через 3 года..
Генералы и адмиралы слушали фюрера в полной тишине — как и всегда, но на этот раз — особенно внимательно и напряженно. Ведь война была уже на носу. А Гитлер продолжал:
— Нам благоприятствуют и два обстоятельства персонального значения: моя личность и личность Муссолини. Ввиду моих политических способностей многое зависит от моего существования. Ведь это факт, что народ никому не верит так, как мне, и вряд ли в будущем появится кто-то второй, такой же. Но я могу быть в любой момент уничтожен в результате покушения…
По залу пронесся невольный говор…
— Второй фактор — дуче. Если что-то случится с ним, союзническая верность Италии больше не сможет быть надежной… Поэтому пусть лучше все произойдет теперь — прежде, чем произойдет крупное столкновение с Западом. Надо испытать инструмент войны!
Генералы вновь были само внимание… А Гитлер говорил уже вновь о Польше:
— Отношения между Германией и Польшей стали невыносимыми. Предложения относительно Данцига и железной дороги через «Коридор» были отклонены Польшей по настоянию Англии… Разрешение «польского» вопроса не может быть передано в третьи руки. Время благоприятствует его решению именно теперь.
Слушатели фюрера уже знали о новостях из Москвы и внешне терпеливо, но с большим внутренним нетерпением ждали, когда фюрер скажет им об этом…
— Теперь о России… Она никогда не бросится, очертя голову, сражаться за Францию и Англию. Снятие Литвинова знаменовало окончание интервенционистской политики… А наш торговый договор проложил дорогу пакту. Таким образом, я выбил из рук западных господ их оружие.
Гитлер прервал речь, обвел присутствующих испытующим взглядом и вновь заговорил:
— Предвидеть последствия пока еще нельзя. Видимо, возможен новый курс… Сталин пишет, что этот курс сулит большие выгоды обеим сторонам… Что же, возможен гигантский поворот всей европейской политики…
ТАК БЫЛ настроен Берлин…
И в тот же день 22 августа английский премьер Невилл Чемберлен направил Гитлеру послание. Смысл его был однозначен — если Гитлер думает, что после объявленного подписания советско-германского договора Великобританию можно в расчет не брать, то он крупно ошибается. «Каким бы ни оказался по существу советско-германский договор, — предупреждал Чемберлен, — он не может изменить обязательство Великобритании по отношению к Польше, о котором правительство Его Величества неоднократно и ясно заявляло и которое оно намерено выполнить».
