Но Ленин исходил из того, что нравственность, моральная сила, решающая в конечном счете исход исторических событий, есть объективное общественное отношение, которое вырастает из общих материальных условий существования данного общества, данной эпохи и которое невозможно изменить простым усилием воли. Это великая сила сознательности масс, которая ставилась Лениным в один ряд с силой оружия и богатства. Это сила примера передового класса, общественного авангарда. Это сила поддержки, которую оказывают революционному авангарду трудящиеся всего мира. Наконец, это сила добровольного сплочения трудящихся в борьбе за свое освобождение.
Моральную силу заменить нечем, а без нее материальное могущество превращается в деструктивный фактор жизни. Как это происходит, мы узнали не из теории, а из горького опыта собственной истории. Сегодня перед нами стоит гигантская задача — восстановить заложенный в Октябре 1917-го нравственный потенциал социализма, морального единства народа во всех его аспектах — от экономических и духовных до межличностных и межнациональных.
Долгие муки родов
Революционная эпоха задает нам универсальный исторический масштаб: общественный прогресс не сводится к формальным достижениям экономики и культуры. Великие социальные и экономические перевороты становятся необратимыми лишь тогда, когда затрагивают ткань повседневности, закрепляются в быту и привычках, нравах и обычаях людей, в нравственном самосознании общества. Как оценить с этой точки зрения итоги послеоктябрьских десятилетий? Казалось бы, развал СССР, который сопровождался мощным, не ослабевающим и поныне, натиском антикоммунизма и антисоветизма, однозначно свидетельствует о полном крахе начатого в Октябре. И все же не будем торопиться с выводами.
За рубежом поражались, как могли граждане великой страны с таким яростным остервенением рвать, топтать и оплевывать свое недавнее прошлое. На Западе не знают ничего подобного, хотя история капитализма, а говоря шире — всей человеческой цивилизации — дает несчетное число поводов для покаяния.
Чтобы капиталистический способ производства утвердился, например, на своей родине в Англии, там потребовалось полностью уничтожить свободное крестьянство, бывшее собственником своей земли, — шекспировских «гордых йоменов», ввести против согнанных с земли «бродяг» уголовные законы, каравшие смертной казнью малейшее покушение на «священное право» частной собственности, широко использовать рабский труд тех же «бродяг», заключенных в каторжные «работные дома».
Вялая, тянувшаяся два с половиной столетия буржуазная революция в Германии несколько раз опустошала страну, уменьшая население более чем наполовину. Не говоря уже о массовом терроре Великой французской революции.
Классический буржуазный гуманизм в общем и целом ищет примирения с теми общественными противоречиями, благодаря которым зло выступает в качестве превратной, но необходимой формы и движущей силы прогресса. С наибольшей полнотой и откровенностью эту позицию выразили духовные отцы капиталистической цивилизации — экономист Рикардо и философ Гегель. Последнему принадлежат такие примечательные слова: «Обращаясь к конкретному рассмотрению дьявола, мы вынуждены будем показать, что в нем есть утвердительное — сила характера, энергия, последовательность».
Но, кроме этой точки зрения, существует и более высокая, не довольствующаяся верой в итоговый разумный смысл действительности, возникающей из исторической бессмыслицы. Она лежит в основе социалистических и коммунистических учений, как в их утопических, так и научно обоснованных версиях.
Коммунизм как система идей не пытается ни романтически отрицать действительность, ни идеалистически приукрасить ее. Он видит всю жестокость жизни и не отвергает купленных ужасной ценой плодов прогресса. Но он отказывается признать такое положение вещей вечной нормой, ищет дорогу к иным, более человечным формам развития, собственно к истории человечества, в отличие от ее «предыстории» (Маркс).
Да, социализм, впрочем, как и все предшествующие ему общественные формации, возникает из жертв и насилия, из крови и грязи. «Долгие муки родов», о которых говорили Маркс и Ленин, — не пустая метафора. Но вместе с тем это первый в истории строй, который объективно заключает в себе отрицание «нормального» кровавого пути прогресса, делает моральное неприятие такого пути достоянием массового сознания.
С чего начинала новая власть? С ликвидации неграмотности, с открытия школ и театров, с того, чтобы впервые культурные ценности стали доступны простому человеку, со строительства электростанций и лампочки Ильича. И когда многочисленные мои соотечественники на все лады поносили и продолжают поносить все действительные и мнимые ошибки и пороки социализма, они, сами того не замечая, подтверждают его победу, которая по своему значению не уступает великим экономическим переворотам. Столь беспощадную критику собственного прошлого и настоящего могли предпринять только люди, воспитанные социализмом, вошедшим в их плоть и кровь, ставшим инстинктивным убеждением подавляющего большинства народа. Оставаясь материально еще в зачаточном состоянии, социализм уже победил морально.
Победил, но в какой же парадоксальной, трагически противоречивой форме! Через свое собственное отрицание, через вспышку антикоммунизма и ретроградных иллюзий! Это вам не «овес растет по Гегелю», чему учили в школе и институте, — здесь настоящая диалектика в ее, быть может, наивысшем в XX веке напряжении.
Самой надежной отмычкой, с помощью которой проникали в наши души, была знаменитая цитата о том, что высшая общественная гармония не стоит слезинки хотя бы одного замученного ради нее ребенка. Большинство авторов приписывает этот тезис лично Ф. Достоевскому, хотя принадлежит он нравственному антиподу писателя — Ивану Карамазову, умствующему аристократу, нашедшему в нем «моральную» санкцию вседозволенности и отцеубийства. Достоевский же, наоборот, шлет нам из прошлого свое предупреждение о том, что возможна чудовищная подмена понятий, нравственная ловушка. Он подробно анализирует, как эта абстрактно-гуманистическая истина становится в руках Карамазова все более отвлеченной, пока не вырождается наконец в смердяковщину — в лакейский суд над действительностью, в лютую ненависть к России, ко всякому проявлению духовной, национальной самобытности.
Карамазовщина повторилась в массовом масштабе. Под видом «духовного раскрепощения» людям навязываются смердяковские «идеалы». Они тиражируются в миллионах экземпляров всевозможных изданий, тысячах часов радио- и телевещания. На их фоне бесконечное словоблудие об освобождении из «рабства тоталитаризма» — не более чем циничная насмешка. Наоборот, делается все для того, чтобы освобождение осталось фикцией и не переросло в реальный суверенитет народа.
Хитроумная подлость замысла заключается в том, что он построен на утилизации лучших и благороднейших человеческих чувств, и потому нелегко сразу разобраться в его циничной сущности. Ведь совесть, при всей своей непримиримости к злу, сугубо непрактична, неопытна в махинациях, доверчива и может стать жертвой бесовского соблазна, морального оборотничества. «Ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить, что это Я, и многих прельстят», — предупреждал Иисус своих учеников.
