Во время моего пребывания на раскопках на дне большой ямы работали люди по разборке и извлечению трупов. Для этого они применяли лопаты или другие инструменты, а также брали трупы руками, перетаскивая их за руки, за ноги и одежду с места на место. Притом они действовали довольно грубо и решительно, но ни в одном случае не приходилось наблюдать, чтобы трупы распадались или отрывались их отдельные части, это указывало на сохранность и прочность тканей тела и одежды. Учитывая всё вышеизложенное, я пришёл к выводу, что давность пребывания трупов в земле не три года, как то утверждали немцы, а значительно меньше. Зная, что в массовых могилах гниение протекает быстрее, чем в одиночных, и тем более без гробов, что одежда и металлические части в таких случаях тоже менее устойчивы и сопоставляя „выставленный“ немцами срок давности события три года с тем, что удалось обнаружить на месте раскопок, я пришёл к выводу, что массовый расстрел был произведён около полутора лет тому назад и может относиться к периоду осени 1941 года или весны 1942 года.
В результате посещения раскопок я укрепил моё убеждение, что совершённое массовое злодеяние — дело рук немцев».
Немцев в этом вопросе подвели два момента. Первый фактор — климат. Формально, по календарю, весну 1940 года отделяет от весны 1943-го три года, а осень 1941-го — полтора. То есть вроде бы можно и перепутать. Но это формально, а фактически зимой у нас холодно, и на разложении тел это тоже сказывается, даже при том, что на глубине пяти-десяти метров зимой теплее, чем на поверхности (но какие зимы-то были!), а летом прохладнее. А если считать тёплые сезоны, то получается, соответственно, три и один, а это уже большая разница. Даже в январе 1944 года, когда проводила исследование группа советских судмедэкспертов, разница была четыре и два сезона, то есть вдвое больше, а не на 25 %, как было бы по календарю.
А во-вторых, германцев подвела расовая теория, недооценившая интеллектуальный уровень и характер «унтерменшей». Чего стоит хотя бы фраза, вырвавшаяся на допросе:
«Если германский офицер говорит, что это так — значит, так оно и есть».
Подвели нацистские теоретики со своими рассуждениями о «женственной природе славянской души», которая в своей глубине желает подчиниться мужскому германскому началу, их рекомендации о том, что с русскими надо разговаривать языком приказов, не вдаваясь в рассуждения и убеждения, и тогда они будут подчиняться и верить. Вот и поговорили…
В общем, население убедить не удалось — причём конкретно так не удалось. Лучше бы русских туда и не водили, ограничившись привозными делегациями. (Вообще ведомство Геббельса, неплохо работая на Запад, при соприкосновении с русской аудиторией поражало каким-то клиническим идиотизмом. Вроде бразильского сериала, где героини говорят всегда обратное тому, что сказала бы на их месте нормальная женщина.) По городу и окрестным деревням поползли слухи. Тогда немцы перешли к пресечению «антинемецкой агитации».
Из показаний бывшего начальника полиции Катынского участка Ф. М. Яковлева-Соколова, 1896 г: р.:
«…Посещение леса окружающими крестьянами дало не ожидавшийся немцами обратный результат (тут лучше всего это „не ожидавшийся“. — Авт.). Русские крестьяне выражали явное недоверие к сообщениям немцев и высказывали уверенность в провокации со стороны германских властей.
В связи с этим создалась обстановка, вызвавшая серьёзную тревогу в немецкой комендатуре… Полицейским аппаратам срочно были даны указания: во что бы то ни стало пресечь все вредные разговоры и репрессировать всех лиц, высказывавших недоверие к сообщениям немецкой печати по „катынскому“ делу…
Я созвал инструктивное совещание полицейских своего участка, на котором предложил задерживать и доставлять в полицию каждого высказывающего неверие и сомневающегося в правдоподобии сообщений немцев о расстреле большевиками польских военнопленных».
Кстати, и сам Яковлев-Соколов был уверен, что это дело — немецкая провокация, особенно после того, как побывал на раскопках.
Тех, кто позволял себе вслух усомниться, что расстрел поляков — дело рук большевиков, увольняли со службы, арестовывали, угрожали расстрелом. Два раза эти угрозы даже были приведены в исполнение: в отношении немецкого полицейского Загайнова и А. М. Егорова, работавшего на раскопках могил. Естественно, народ замолчал — пока не пришла Красная Армия. Ну, а потом заговорил…
Летом 1943 года, выжав из могил всё возможное или же из-за жары, немцы их закрыли. А отступая, они предприняли ряд очень интересных шагов. Например, дотла сожгли дачу НКВД, где осенью 1941 года размещался «штаб 537-го строительного батальона». (Впрочем, отступая, они вообще старались напакостить как можно больше, что заставляет всерьёз задуматься об истинных целях той войны — но это уже совсем другая история…) Что более интересно — они увели с собой троих свидетелей и разыскивали остальных, как реальных, так и неудавшихся. В первую очередь, конечно, Киселёва, но тот заблаговременно ушёл в лес вместе со всей семьёй — немцы со злости сожгли его дом, однако то была уже бессильная злость. Кроме Киселёва и Захарова, искали бывшего начальника станции Гнездово Иванова и других железнодорожников, отказавшихся в своё время быть свидетелями, профессоров Базилевского и Ефимова. Но все эти люди также заранее скрылись — кто куда мог, в основном тоже в лес, чтобы дождаться Красной Армии. НКВД они явно не боялись…
А что самое интересное — немцы послали людей в деревню Борок, чтобы захватить трёх работавших в 1941 году на даче девушек, которые тоже вовремя сообразили, что к чему, и были уже в лесу. И вот это совершенно непонятно. Что крамольного могли они видеть в работе обыкновенных немецких связистов, которым готовили еду осенью 1941 года?
А это точно одна и та же могила?
Из отчёта доктора Бутца
«В преобладающем большинстве случаев огнестрельных повреждений они тут же проверялись путём… вскрытия черепа и записывались. Если по ходу этих исследований или вообще на трупе обнаруживались особые данные, то тут же производилось полное исследование трупа.
По окончании описанного хода исследования каждый труп в отдельности относился обратно на деревянных носилках для нового погребения».
Если читатель помнит, после того как ЧГК приняла решение о создании Специальной Комиссии, её члены тут же выехали в Смоленск. Прибыли они туда 18 января в 10.45 и уже в 11.50 всем составом отправились на место раскопок. Там к тому времени работали судмедэксперты, которым помогали 200 солдат сапёрного подразделения — раскопки начались ещё 14 января. Никакого дома, о котором писал д-р Бутц, в наличии не имелось, так что экспертизы проводили в палатках.
Состав советской комиссии был более представительным, чем немецкой. В неё входили:
— главный судебно-медицинский эксперт Наркомздрава СССР, директор Государственного научно-исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР В. И. Прозоровский;
— профессор судебной медицины 2-го Московского государственного медицинского института, доктор медицинских наук В. М. Смольянинов;
