...Но на следующий день они снова стали меня бить. Не он лично, это делали другие в его присутствии... После таких, кажется двух, избиений Рюмин спросил: "Будешь ты, предатель, говорить?"...»
Брент и Наумов, люди чрезвычайно дотошные и скрупулезные, пишут, что избиения арестованных начались 12 ноября 1952 года. Рюмин в своих показаниях от 18 марта 1953 года утверждает:
Цит. 8.9.
«Министр вызвап меня 12 ноября. Он разговаривал со мной на повышенных тонах о телефонной беседе с товарищем Маленковым, который отдал ему приказ бить врачей смертным боем. Вскоре я спустился в тюрьму к Миронову, где они стали бить Василенко, Виноградова и запугивать Егорова в кабинете Миронова».
В середине избиения Василенко его вызвал Игнатьев и показал приказ о снятии с должности.
Даже если эти показания подделаны (коль скоро к пыткам пристегивают Маленкова, есть основания подозревать, что бумага была изготовлена не в 1953-м, а после 1957 года), то уж всяко не в пользу Рюмина. Тем не менее, исходя из них, получается нечто странное. Егоров пишет, что избивали его в присутствии Рюмина, причем утверждает, что били снова, то есть не в первый уже раз. А ведь допрашивать «с пристрастием» начали 12 ноября, а 13-го Рюмина сняли. На долгие допросы просто не остается физического времени. Их могло быть максимум два - вечером 12-го и утром 13 ноября.
Но в таком случае кто входил в «руководство МГБ», которое «ввело в практику различные способы пытки»? Заместитель Рюмина, и.о. начальника следчасти Соколов, который даже не имел должности замминистра? Первые замы Игнатьева - опытнейшие чекисты Гоглидзе и Огольцов? С ними вообще такая ведьмина пряжа получается, что этим вопросом надо заниматься особо. Одно ясно совершенно точно: если верны данные Брента и Наумова, что пытки начались 12 ноября, то «вводить в практику» их мог кто угодно, кроме Рюмина, покинувшего «органы» в середине следующего дня.
5. Пойдем далее. Занятную вещь пишет «Рюмин» в «объяснении по поводу снятия с должности» (это тот документ, который начинается «поэмой в прозе»). Цитирую:
Док. 8.3. Продолжение. «Еще большая моя вина состоит в том, что я, как справедливо нам было сказано, боялся запачкать руки при допросах опасных государственных преступников. Первый период после происшедших событий в прошлом году в МГБ СССР я считал, что такой метод в следствии исключен, и постоянно требовал от следователей творческой, инициативной работы, сбора документов, уличающих в преступлениях врагов, активной наступательной тактики при допросах, как обо всем этом сказано в наставлении следователю.
Я не говорил следователям, как они должны поступать в том случае, если опасный государственный преступник не сдается».
Дальнейший текст я привожу с купюрами, которые потом заполню.
«При расследовании дела Абакумова, а особенно дела террористов врачей я понял, что крайние меры в таких случаях необходимы и что мой взгляд... неправильный.
После этого я вынашивал мысль о том, что мне необходимо написать в ЦК свои предложения... В данном случае из-за боязни того, что мой поступок кому-то не понравится, я не осуществил своих намерений, но, как и всегда бывает, нас не стали ждать и справедливо поправили».
И что же получается, исходя из этого документа? А получается, что Рюмин вообще был против пыток! Между тем письмо явно фальшивое - и потому, что это образчик высоколитературного рюминского стиля, которым он не обладал, и, самое главное, по причине того текста, который содержится на месте купюр. Тем не менее, сами фальсификаторы, ни в коей мере не расположенные обелять Рюмина, пишут, что он только собирался применять эти методы. В самом худшем варианте, если мы поверим письму Егорова, получается, что все рюминские зверства ограничиваются одним-единственным допросом, во время которого он ухитрялся присутствовать одновременно в трех местах.
И, наконец, самое странное. Почему было заменено фальшивкой подлинное постановление о снятии Рюмина? Что бы там ни содержалось, снять его могли лишь по одной причине: не справился со своими обязанностями. Что в этом случае скрывать?
Ответ до смешного прост: отсутствие самого постановления.
Гипотеза. Игнатьев, которому уже конкретно пятки припекало, 12 ноября вызвал Рюмина и «на повышенных тонах» в ультимативном порядке потребовал пытать арестованных врачей - только со ссылкой не на Сталина или Маленкова, а на руководителей заговора. Или на обстоятельства, типа: «Ты что, не понимаешь, если эти м... не расколются, к весне мы сами будем на Лубянке!» Поговорили хорошо, так, что Рюмин, озверев от беседы, отправился к Миронову и дал соответствующее распоряжение.
Однако в дело вмешалось неожиданное обстоятельство. Рюмин - человек кабинетный, начинал работу в НКВД уже при Берии, никогда не видел пыток и не знал, как это выглядит в реальности. Хвост ему Игнатьев накрутил крепко, и он сам принял участие в «острых» допросах. Продержался до середины дня 13 ноября, а потом пошел к Игнатьеву и заявил, что больше работать в МГБ не будет.
Игнатьев согласился - хотя бы потому, что давить на человека, находящегося в таком состоянии, опасно. Кто его знает - вдруг он психанет и отправится прямо к прокурору? Министр без слова подписал заявление. Как он там со Сталиным объяснялся, неведомо - но как-то объяснился. Условие было одно - молчать. (Конец гипотезы.)
Учитывая, что после ухода Рюмина как раз и начался беспредел, можно предположить, что он не только не провоцировал беззаконие, но в какой-то мере сдерживал его.
Еще более любопытна дальнейшая судьба этого человека. Ка- кое-то время Рюмин ходил без работы, а потом вдруг оказался... в роли контролера в Министерстве государственного контроля! Ничего себе, поворот судьбы! Как он туда-то попал?
Гипотеза. Рюмин оказался в отчаянном положении - без работы, без денег. Кроме того, он, по-видимому, сообразил, зачем так срочно понадобилось раскручивать «дело врачей», а после появления передовой от 13 января мог догадаться и о встречной игре Сталина. Не надо забывать, что он был опытным контрразведчиком. С одной стороны, Рюмин понял, в какую мерзость вляпался, с другой - близился срок окончания следствия, прокурорская проверка и все оргвыводы, которые за этим последуют. А то, что собак станут вешать на начальника следчасти, можно было и не сомневаться.
Окончательно изнемогая под грузом всех этих обстоятельств, Рюмин решился на предательство. Куда идти? Путей было два. Официальный - в прокуратуру, которая обязана надзирать за следствием, и рациональный - в Министерство государственного контроля, глава которого имел прямой выход на Сталина. Он выбрал второе. Почему? Ведь Сафонов тоже пришел бы к вождю. Возможно, раз
гадка в личности министра госконтроля - Всеволод Меркулов, бывший министр ГБ, был для чекистов своим и скорее мог войти в положение запутавшегося работника «органов», чем прокурор. Да и по-человечески он был чрезвычайно симпатичен - спокойный, вежливый, доброжелательный к людям. Рюмин мог надеяться, что Меркулов не только доведет до Сталина информацию, но еще и как-то поможет в жизни. И Меркулов, действительно, помог.
