Рябой мужичок покраснел, заморгал и, разводя руками, ответил высоким негодующим голосом:
— Да мне же он вовсе и не нужен… Да зачем же он мне сдался?
— Тебе не нужен, ну и мне он не нужен и им никому не нужен! А нужен он купцам, чтобы торговать им, видишь, прибыльней было. Так им нужен, пусть они и завоевывают. А мужик тут при чем? Зачем у вас полдеревни на фронт угнали? Затем, чтобы купцы прибыль огребали! Дурни вы, дурни! Большие, бородатые, а всякий вас вокруг пальца окрутить может.
— А ей-богу же, может! — хлопая себя руками, прошептал рябой мужик. — Ей богу, может. — И, вздохнув глубоко, он понуро опустил голову».
Как видим, товарищи большевики вполне правильно понимали цели войны, которая шла за передел рынков сбыта, причем даже не между Россией и кем-то еще, а между Англией и Германией, а Россия тут сбоку бежала. Объяснить это русскому мужику в серой шинели было трудновато и, как сформулировал тот же Брусилов, «выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя». Но Брусилов так говорил после того, как пошел на службу к большевикам. А вот товарищ Баскаков о царе на митинге помалкивал, ибо неизвестно было, как народное большинство на такие наезды отреагирует. Стандартная, еще со времен Московской Руси формула для такого случая была: «царь хороший, бояре плохие». Но цели войны от того яснее не становились.
Начавшаяся таким образом и в таких условиях, как война могла идти? Весьма живописную картинку рисует тот же Троцкий:
«…Единственное, что русские генералы делали с размахом, это извлечение человеческого мяса из страны. С говядиной и свининой обращались несравненно экономнее. Серые штабные ничтожества, как Янушкевич при Николае Николаевиче и Алексеев при царе, затыкали все прорехи новыми мобилизациями и утешали себя и союзников колоннами цифр, когда нужны были колонны бойцов. Мобилизовано было около 15 миллионов человек, которые заполняли депо, казармы, этапные пункты, толпились, топтались, наступая друг другу на ноги, ожесточаясь и проклиная. Если для фронта эти человеческие массы были мнимой величиной, то они являлись очень действительным фактором разрухи в тылу. Около 5 1/2 миллиона числились убитыми, ранеными и в плену. Число дезертиров росло. Уже в июле 1915 года министры причитали: „Бедная Россия. Далее её армия, которая в былые времена наполняла мир громом побед… и та оказывается состоящею из одних только трусов и дезертиров“.
…Все искали, на кого бы свалить вину. Обвиняли поголовно евреев в шпионаже. Громили людей с немецкими фамилиями… Штабы и Дума обвинячи двор в германофильстве. Все вместе завидовали союзникам и ненавидели их. Французское командование щадило свои армии, подставляя русских солдат. Англия раскачивачась медленно. В гостиных Петрограда и штабах фронта мило шутили: „Англия поклялась держаться до последней капли крови… русского солдата“. Эти шуточки ползли вниз и доползали до фронта. „Всё для войны!“ — говорили министры, депутаты, генералы, журналисты. „Да, — начинал размышлять в окопе солдат, — они всё готовы воевать до последней капли… моей крови“.
Русская армия потеряла за всю войну убитыми более, чем какая-либо армия, участвовавшая в бойне народов, именно около 2 1/2 миллиона душ, или 40 % потерь всех армий Антанты. В первые месяцы солдаты гибли под снарядами, не рассуждая или рассуждая мало. Но у них накоплялся со дня на день опыт, горький опыт низов, которыми не умеют командовать. Они измеряли масштаб генеральской путаницы бесцельными передвижениями на отстающих подошвах и числом несъеденных обедов. От кровавой мешанины людей и вещей исходило обобщающее слово: бессмыслица, которое на солдатском языке заменялось другим, более сочным словом.
Быстрее всего разлагалась крестьянская пехота. Артиллерия, с высоким процентом промышленных рабочих, отличается вообще несравненно большей восприимчивостью к революционным идеям: это ярко сказалось в 1905 году. Если в 1917-м артиллерия, наоборот, обнаружила больший консерватизм, чем пехота, то причина в том, что через пехотные части, как через решето, проходили все новые и все менее обработанные человеческие массы; артиллерия же, несшая неизмеримо меньше потерь, сохраняла старые кадры. То же наблюдалось и в других специальных войсках. Но в конце концов сдавала и артиллерия.
Во время отступления из Галиции издан был секретный приказ верховного главнокомандующего: пороть солдат розгами за дезертирство и другие преступления. Солдат Пирейко рассказывает: „Стали пороть солдат розгами за самый мельчайший проступок, например за самовольную отлучку из части на несколько часов, а иногда просто пороли для того, чтобы розгами поднять воинский дух“. Уже 17 сентября 1915 года Куропаткин записывал, ссылаясь на Гучкова: „Нижние чины начали войну с подъёмом. Теперь утомлены и от постоянного отступления потеряли веру в победу“. В это же приблизительно время министр внутренних дел отзывался о находящихся в Москве 30 000 выздоравливающих солдат: „Это буйная вольница, не признающая дисциплины, скандалящая, вступающая в стычки с городовыми (недавно один был убит солдатами), отбивающая арестованных и т. д. Несомненно, что в случае беспорядков вся эта орда встанет на сторону толпы“. Тот же солдат Пирейко пишет: „Все поголовно интересовались только миром… Кто победит и какой будет мир — это меньше всего интересовало армию: ей нужен был мир во что бы то ни стало, ибо она устала от войны“».
Можно себе представить, какое настроение было у солдата, попавшего в эту кашу — бессмысленные перемещения, бездарное командование, жестокий недостаток оружия и снарядов, плохая кормежка, холод, грязь, вши… И все это неизвестно зачем, и конца-краю этому не видно. Русское правительство торговало пушечным мясом, получая за него даже не деньги, а всего лишь право брать новые займы, которые еще надо отдавать. Это называлось «союзнический долг». На фронте росло глухое недовольство. Вдобавок ко всему, в чью-то умную голову пришла идея отправлять на фронт разного рода «неблагонадежный элемент» — радикально настроенных студентов, забастовщиков. Это было все равно, что подкинуть огоньку в ворох соломы.
«…Первоначально разрозненные революционные элементы тонули в армии почти бесследно, — пишет Троцкий. — Но по мере роста общего недовольства они всплывали. Отправка на фронт, в виде кары, рабочих-забастовщиков пополняла ряды агитаторов, а отступления создавали для них благоприятную аудиторию. „Армия в тылу и в особенности на фронте, — доносит охранка, — полна элементами, из которых одни способны стать активной силой восстания, а другие могут лишь отказаться от усмирительных действий“. Петроградское губернское жандармское управление доносит в октябре 1916 года, на основании доклада уполномоченного Земского союза, что настроение в армии тревожное, отношения между офицерами и солдатами крайне натянутые, имеют место даже кровавые столкновения, повсюду тысячами встречаются дезертиры. „Всякий, побывавший вблизи армии, должен вынести полное и убежденное впечатление о безусловном моральном разложении войск“»
[129]
Так было, и было именно так! В материалах о Великой Отечественной войне тоже есть подобные свидетельства, но несравненно больше в них примеров высокой доблести. Рассказы о подвигах на «империалистической» войне как-то неубедительны, словно бы их писали те же дамы-авторессы, что и назидательные рассказы «для народа». А в реальных мемуарах есть свидетельства доблести, но не во имя чего-то, а просто так, бездумно: знай, мол, наших!
