«Я думаю, Бог с ним, с Петроградом… Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. советы и т. д.) На это я возражаю, что очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли»
[173]
.
Трудно сказать, в какой мере беды той мрачной осени были следствием общей разрухи, а в какой — рукотворными, в попытке унять революцию.
«Американцам показалось бы невероятным, что классовая борьба могла дойти до такой остроты, — писал Джон Рид. — Но я лично встречал на Северном фронте офицеров, которые открыто предпочитали военное поражение сотрудничеству с солдатскими комитетами. Секретарь петроградского отдела кадетской партии говорил мне, что экономическая разруха является частью кампании, проводимой для дискредитирования революции. Один союзный дипломат, имя которого я дал слово не упоминать, подтверждал это на основании собственных сведений. Мне известны некоторые угольные копи близ Харькова, которые были подожжены или затоплены владельцами, московские текстильные фабрики, где инженеры, бросая работу, приводили машины в негодность, железнодорожные служащие, пойманные рабочими в момент, когда они выводили локомотивы из строя…
Значительная часть имущих классов предпочитала немцев революции — даже Временному правительству — и не колебалась говорить об этом. В русской семье, где я жил, почти постоянной темой разговоров за столом был грядущий приход немцев, несущих „законность и порядок…“. Однажды мне пришлось провести вечер в доме одного московского купца; во время чаепития мы спросили у одиннадцати человек, сидевших за столом, кого они предпочитают — „Вильгельма или большевиков“. Десять против одного высказались за Вильгельма.
Спекулянты пользовались всеобщей разрухой, наживали колоссальные состояния и растрачивали их на неслыханное мотовство или на подкуп должностных лиц. Они прятали продовольствие и топливо или тайно переправляли их в Швецию. В первые четыре месяца революции, например, из петроградских городских складов почти открыто расхищались продовольственные запасы, так что имевшийся двухгодовой запас зернового хлеба сократился до такой степени, что его оказалось недостаточно для пропитания города в течение одного месяца…
[174]
Во всех магазинах крупных городов находились целые тонны продовольствия и одежды, но приобретать это могли только богатые.
В одном провинциальном городе я знал купеческую семью, состоявшую из спекулянтов-мародеров, как называют их русские. Три сына откупились от воинской повинности. Один из них спекулировал продовольствием. Другой сбывал краденое золото из Ленских приисков таинственным покупателям в Финляндии. Третий закупил большую часть акций одной шоколадной фабрики и продавал шоколад местным кооперативам, с тем чтобы они за это снабжали его всем необходимым. Таким образом, в то время как массы народа получали четверть фунта черного хлеба в день по своей хлебной карточке, он имел в изобилии белый хлеб, сахар, чай, конфеты, печенье и масло… И все же, когда солдаты на фронте не могли больше сражаться от холода, голода и истощения, члены этой семьи с негодованием вопили: „Трусы!“, они „стыдились быть русскими“… Для них большевики, которые в конце концов нашли и реквизировали крупные запасы припрятанного ими продовольствия, были сущими „грабителями“.
…С каждой неделей продовольствия становится все меньше. Хлебный паёк уменьшился с 1 1/2 фунтов до 1 фунта, потом до 3/4 фунта, 1/2 фунта и 1/4 фунта. Наконец, прошла целая неделя, когда совсем не выдавали хлеба. Сахару полагалось по 2 фунта в месяц, но эти 2 фунта надо было достать, а это редко кому удавалось. Плитка шоколада или фунт безвкусных леденцов стоили от 7 до 10 рублей, т. е. по крайней мере доллар. Половина петроградских детей не имела молока; во многих гостиницах и частных домах его не видали по целым месяцам. Хотя был фруктовый сезон, яблоки и груши продавались на улицах чуть ли не по рублю за штуку…
За молоком, хлебом, сахаром и табаком приходилось часами стоять в очередях под пронизывающим дождем. Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться „хвост“, главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей… Я прислушивался к разговорам в хлебных очередях. Сквозь удивительное добродушие русской толпы время от времени прорывались горькие, желчные ноты недовольства…»
[175]
Нет, может быть, буржуазное правительство и способно было удержать Россию на краю пропасти, если бы оно могло закончить войну. Но на это надеяться не приходилось — хозяевам было наплевать на наши внутренние трудности. А без немедленного мира власть буржуазии могла окончиться только немедленным взрывом, который был, пожалуй, выгоднее всего союзникам по Антанте: погруженную в хаос страну будет очень удобно колонизировать. Иначе совершенно непонятно, почему англичане, даже когда выяснилось, что правительственный курс ведет к хаосу, продолжали подталкивать своих туземных агентов все в том же направлении, откровенно провоцируя социальный взрыв и гражданскую войну.
Глава 10
РЕАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА БЕЗУМНОГО ВРЕМЕНИ
Повсюду в воздухе здесь носятся слухи о заговоре большевиков, однако восстание, которое здесь предвещают, похоже, никогда не случится — здесь всегда происходит только нечто неожиданное.
Из письма Френсиса, посла США в России
Итак, после разгрома Корнилова из правительства вышли кадеты — и в эти, первые после победы дни шла речь об образовании однородного социалистического правительства, без представителей буржуазии. Низовые Советы и комитеты, равно как и представляемые ими коллективы, увидев, что большевики и умеренные социалисты все-таки способны работать совместно, восприняли идею такого правительства с энтузиазмом — можно себе представить, как надоели рядовому составу советов их постоянные свары! 31 августа охваченный эйфорией Петросовет принял соответствующую резолюцию (предложили ее, естественно, большевики — кто же ещё?). 1 сентября Россия была провозглашена демократической республикой (под «демократией» каждый понимал свое, так что термин всех устроил). В тот же день Керенский, двигаясь вперед по своему плану, объявил о создании Директории.
Образовалось весьма гармоничное сочетание: Директория хотела управлять, но не имела сил, демократия имела силы, но не имела желания. Победившие социалисты брать власть по-прежнему не хотели. Правый меньшевик Марк Либер выразил эти страхи четко и афористично:
