Судя по дальнейшим событиям, начали очень вовремя. А судя по событиям 90-х годов, и выхода-то иного не было. Что такое буржуазия и где она видит страну, народ, национальное достояние и национальную безопасность, эти события показали о-очень наглядно!
К активным действиям подталкивала не только логика, но и динамика событий. Именно в этот заготовительный сезон в дело впервые в широких масштабах был пущен Уголовный кодекс. Власти нанесли удар, и теперь следовало ждать ответного хода. Сомневаться в том, что он последует, не приходилось. Ясно было, что в ближайшем будущем СССР ждёт война за хлебные, да и не только хлебные цены. И с укреплением класса собственников она будет только разгораться.
107-я статья давала кое-какие возможности в смысле «нажима на частника» — например, конфискации не только хлеба, но и имущества. Но только этой статьей дело не ограничилось. Еще одним рычагом нажима стали принятые в 1927 году жестко прогрессивные налоговые ставки. В ответ на попытку деревенской верхушки разорить государство правительство начало разорять деревенскую верхушку — чтобы больше ни у кого и никогда не возникало сомнений, кто в берлоге медведь.
Риск был велик. На ноябрьском Пленуме ЦК 1928 года отмечалось:
«Посевная площадь под зерновыми хлебами в 1928 г. все еще составляет 90,1 % довоенного уровня, валовая продукция зерна — около 80 %, товарная часть — 56 %…»
Такого выдающегося результата удалось достичь за счет разорения крупных помещичьих хозяйств, и легко можно было предсказать, что разорение сильных крестьян, которые на том остатке российского хлебного рынка, что сохранился в СССР, играли важнейшую роль, положения не улучшит. По расчетам зам. наркома финансов Фрумкина, в 1927/1928 гг. 12 % зажиточных хозяйств поставляли половину всего товарного хлеба. Из него на кулаков, которых было, по разным подсчетам, от 3 до 5 %, приходилось 20 % хлебных излишков. И то, что государство начало конкретно громить зажиточную верхушку деревни, свидетельствует, что положение было не просто тяжелым, а, как ив 1918 году, отчаянным.
Беда была не только в том, что сами кулаки играли на повышение, но еще больше в том, что они вели за собой других крестьян. В высоких хлебных ценах были заинтересованы все, кто хоть что-то вывозил на рынок, и к бойкоту госпоставок присоединялись середняки, которых привлечь по статье 107 нельзя — если применять ее к тем, у кого в амбаре не тысяча, а сотня пудов, то почему бы сразу не ввести продразверстку? А в новом, 1928 году вслед за зажиточными и по их советам многие крестьяне вообще стали сворачивать производство товарного хлеба, переходя на животноводство и кормовые культуры, то есть, кроме прочих радостей началась дестабилизация структуры аграрного сектора, а какие тут могли быть последствия… приснится, так во сне поседеешь.
В то же время почти половина хозяйств в стране была настолько слаба, что не могла прокормиться своим хлебом до нового урожая. Высокие цены этих крестьян напрочь разоряли, и они повисали на шее государства. Таким образом, при вольном рынке государство дважды спонсировало торговцев — сперва покупая у них хлеб по высоким, установленным ими же ценам, а потом снабжая дешевым хлебом разоренных этими же хлеботорговцами бедняков. Если в стране существует мощное торговое лобби, оплачивающее политиков, эта перекачка может продолжаться вечно, но нэпманам слабо было купить членов Политбюро. Проще убить…
Нет, конечно, 107-ю статью никто не отменял — но сколько же можно решать экономические проблемы с помощью Уголовного кодекса? Надо было искать экономический выход. И такой выход существовал: создать на базе бедных хозяйств агропредприятия, всемерно поддерживая, вывести их на интенсивный уровень и таким образом поставить деревенского частника-кулака в положение не крупного, а мелкого сельского хозяина, который имеет свою экономическую нишу-каморку, но ничего из нее не может ни определить, ни решить. А пока придавить его налогами. Хотел перекачивать госбюджет в свой карман — так пополняй его теперь из этого же кармана. Потом налоги можно будет и снизить — а можно и не снижать, это уже но ситуации.
А поскольку торговая война и не думала утихать, с каждым годом разгораясь, то чего, собственно, тянуть? Тем более что уход из хлебного производства кулака надо как-то компенсировать — а компенсировать его можно только ускоренным развитием колхозов.
И, наконец, третье, что произошло в 1927 году, — начал разваливаться частный потребительский рынок. Стало ясно, что плавного перехода не будет, что страну ждет несколько лет бардака, карточной системы и один только Бог знает, каких еще сюрпризов переходного периода. И всё это удовольствие тоже не стоило растягивать.
Трагические парадоксы реформы
Пока травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт.
Поговорка
«Хлебная стачка» нарушила хрупкое равновесие в стране — если оно, это равновесие, вообще существовало. Два года назад при хорошем урожае игра на рынке сорвала планы хлебозаготовок и экспортную программу — но это оказалось первым звоночком, мелкими неприятностями. В 1927/1928 заготовительном году, по урожаю очень благополучном, СССР не только не вывез зерна, но даже закупил 15 млн. пудов. Правда, цифра смехотворная, да и закупки эти были связаны с гибелью озимых на Украине и Северном Кавказе и необходимостью пересева — но таким образом Советский Союз продемонстрировал всему миру, что до сих пор, несмотря на все победные реляции, вообще не имеет резервов зерна. На западных хлебных биржах это вызвало сенсацию с далеко идущими прогнозами.
Но всё это мелочи по сравнению с тем, что творилось внутри СССР. В 1927 году при хорошем, а кое-где и «небывалом» урожае исключительно благодаря рыночным шрам страна едва не рухнула в очередной голод. Колхозы и совхозы были спасением во всех отношениях, но коллективизация безнадежно запаздывала, сдвинувшись с места лишь после XV съезда, когда «хлебная война» между государством и верхушкой деревни уже вовсю разгорелась. И идти коллективизации предстояло если и не пятнадцать лет, по Бухарину, то и явно не год-два. Это время надо было как-то продержаться — не угробить товарное производство на селе и не дать «хлебной войне» сорваться в беспредел. Правительству предстояло в очередной раз пройти по лезвию бритвы.
«Хлебная стачка» отозвалась очередным нажимом на кулака — мерой, которая вызвала шквал жалоб во все инстанции, панических криков экономистов: «Что же вы делаете?!» и гневных приговоров современных историков. Удар был жестоким, но в нем имелся если не резон, то, по крайней мере, некая сермяжная справедливость. Кто начал-то войну, в конце концов?
В первую очередь нажим выразился в налоговой политике и коснулся не только кулака, но и середняка. Первоначальный принцип «налог должны платить все» окончательно заменился прагматическим: «платить должен тот, кто может что-то дать». В сезон 1927/1928 гг. число освобожденных от платежей по сельхозналогу еще выросло и теперь составляло уже не 27 %, как в прошлом сезоне, а 38 % хозяйств. Зайцев тем самым было убито сразу двое: один крупный, другой мелкий. Крупный заключался в том, что государство располагало к себе бедняка — а именно на него должна опереться будущая коллективизация, и требовалось подпитать кредит доверия. Впрочем, и мелкий был полезен: новый принцип избавлял налоговиков от необходимости собирать копейки с мелких плательщиков. Прибыль для бюджета с них грошовая, зато мороки! А налоговые службы, избавившись от необходимости торговать поношенными юбками и мятыми самоварами, смогут сосредоточиться на том, чтобы заняться настоящими платежами.
