А как строились отношения «крепкого мужика» с односельчанами? Тут надо обратиться ещё к одному явлению, которое в своё время лежало в основе антисемитизма. Имя ему: ростовщичество. Во многих русских сказках интрига завязывается следующим образом: жил-был бедняк, и стало так, что нечем ему оказалось кормить голодных детей. И пошёл он к богатому соседу просить в долг хлеба. И сказал ему сосед…
Причём если в городах ростовщичество было денежным, то на селе кроме него существовало еще и натуральное ростовщичество. Вспомним хотя бы того помещика, который давал в долг картофельную ботву за отработку — вот самый живой пример! Действительно, при таком количестве соседей-бедняков чем продавать хлеб, выгоднее пустить его в рост в собственной деревне. Плюс к тому прикупать у неимущих и сдавать потом им же в аренду землю, инвентарь, скот. А поскольку бедняков на селе, как мы уже выяснили, 75 %, то можно себе представить, каковы были условия этой аренды!
Вот это — качественно иное явление, особый класс сельского жителя, сельский эксплуататор, которого в соответствии с принципами новой жизни следовало уничтожить как класс (то есть заставить жить своим трудом — а не ликвидировать физически, как болтают наслушавшиеся «перестроечной» пропаганды журналисты). Ну и к нему примыкает некоторое количество богатых крестьян, пользовавшихся наемным трудом, которых односельчане во время коллективизации иногда раскулачивали, а иногда оставляли в покое. Тут уже все зависело от личных счетов.
Однако надо учитывать ещё один нюанс: отношение к общине.
Формально общину отменил ещё Столыпин, но фактически она успешнейшим образом продолжала существовать (оттого, кстати, и коллективизация прошла относительно безболезненно, что объединяли не собственную землю, а наделы из общинной земли. Иначе рвануло бы так, что от державы лишь ошметки бы полетели). А вот кем был кулак? Точнее, не так: как отнесся бы кулак к столыпинской реформе?
Да ухватился бы за нее обеими руками. В чьих интересах она, думаете, проводилась-то?
Кулак, деревенский хозяин капиталистического типа, просто обязан был стоять вне общины. Для крестьянина-общинника, для сельского «мира» он был не просто чужим, как помещик, — он был ренегатом. Ох и до чего же сельское общество не любило «столыпинских» землевладельцев. И причина здесь не в зависти, как уверяет белогвардейская пропаганда, а все в том же инстинкте самосохранения.
Крестьяне с самого начала негативно относились к идее купли-продажи земли, поскольку очень хорошо понимали, что за этим последует. В крестьянских наказах 1905–1907 гг. нет ни одного, который бы поддерживал столыпинскую реформу. В обобщенном приговоре крестьян Костромской губернии, отправленном в марте 1907 г. в Государственную Думу, говорилось:
«Требовать отмены закона 9 ноября 1906 г., разрешающего выход из общины и продажу надельной земли, так как закон этот через 10–15 лет может обезземелить большую часть населения и надельная земля очутится в руках купцов и состоятельных крестьян-кулаков, а вследствие этого кулацкая кабала с нас не свалится никогда».
Так что основу раскулачивания заложил не Сталин, а Столыпин. Сталин же…
Впрочем, всему своё время.
* * *
…Как чувствовали себя в Российской империи крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения — более 80 %? Как угодно, но только не гражданами… да, пожалуй, и не людьми. Что может быть ниже, чем нищий на церковной паперти? Однако нищему по крайней мере не запрещено показывать свои язвы и рассказывать о своих бедах. А вот еще цитата из крестьянских писем в Государственную Думу:
«Волостное правление служит не нам, а мы принуждены служить ему; когда мы вздумали заявить ему о нашей нужде нашей земской управе, о том, что кругом нас лишь надувают и обирают, что на обсеменение нам дали почти наполовину семян невсхожих, что нам грозит и на будущий год неурожай, что становые да урядники за подати и штрафы готовы последний кусок у полуголодных ребятишек наших изо рта вырвать, — так что с нами хотят сделать земский начальник с волостным правлением? Он приказал арестовать нашего уполномоченного собирать подати, он обещал засадить в холодную всех, подписавших эту бумагу! Это что значит? Это значит, что у нас, у холодных и голодных, у темных вырывают кусок хлеба и в то же время не дают никакой возможности никому голоса своего подать. Это значит, что нас сознательно толкают в могилу от голодной смерти, а мы слова не моги сказать против этого!»
[36]
Земский начальник — это персона весьма интересная. Он — главный по крестьянским делам в конкретной волости. Он — точка сопряжения государства и населения. Земские начальники всегда — дворяне, как правило — дворяне, до такой степени ни к чему не годные, что не смогли найти себе другой работы. Они твердо держат сторону государства. Пройдет еще несколько месяцев, и они будут являться в деревни во главе карательных отрядов. Кстати, и земские начальники, и отряды земской стражи содержались за счет тех самых крестьян, которых они усмиряли. Помещики платили с десятины вдвое меньше, чем крестьяне, монастыри не платили вообще ничего.
Это всё тот же социальный расизм, за который жестоко, но не чрезмерно поплатилось русское высшее общество. Вот еще несколько картинок с той же выставки…
Не помню уж, в чьих мемуарах мне встретился один случай. Некий молодой офицер — что-то вроде поручика — в офицерском собрании потребовал бутылку шампанского. По-видимому, он был уже на взводе, или ещё по какой-то другой причине (может, задолжал), но солдат-официант отказался её принести. Тогда поручик, недолго думая, застрелил непослушного солдата. Бывает, в общем… Поразительно не это, а другое. В полку — на полном серьезе — развернулось движение в защиту этого офицера, которого за его выходку все-таки отдали под суд. Однополчане — на полном серьёзе — доказывали, что судить его не надо… Не то чтобы не за что, но офицер-то хороший…
Воспоминания о царской армии красноречивыми примерами переполнены сверх всякой меры. Ну, может быть, не такими экстремальными, но солдатики после Февраля знали, за что мстили…
Ладно, армия требует беспрекословного повиновения. А как поступали с крестьянами? Тот же Кара-Мурза пишет:
«Мы сегодня предельно чутки к страданиям дворян, у которых мужики сожгли поместья. Но ведь надо вспомнить, что было до этого — за волнения, для „урока“, еще верноподданных крестьян заставляли часами стоять на коленях в снегу, так что с отмороженными ногами оставались тысячи человек. Разве такие „уроки“ забываются? Ведь это — гибель для крестьянского двора. Никогда американский плантатор не наказывал раба таким образом, чтобы причинить вред его здоровью — а что же делали российские власти с крестьянами!»
К «чёрному народу» относились и рабочие. После поражения революции 1905 года российская промышленная верхушка, растеряв от радости последние мозги, принялась с упоением топтать побежденных. Какими идиотами надо быть, чтобы, едва полиция загнала рабочих на заводы, тут же начать снижать расценки — а их снижали, хорошо, если на 10 %, а ведь случалось, что и вдвое. Тут же был увеличен рабочий день, восстановлены штрафы, все с той же бесконечной изобретательностью: за выход на лестницу, за долгое пребывание в уборной, за «дерзость» (или то, что ею сочли), даже за полученную самим же рабочим травму.
