С крестьянами же вышло с точностью до наоборот. Во-первых, они изначально были организованы гораздо лучше, чем рабочий класс. Первые рабочие организации появились в начале 90-х годов, а истоки общины теряются во тьме веков. Во-вторых, они, в отличие от рабочих, очень хорошо знали, чего хотят. Поэтому политики не могли привлечь крестьян на свою сторону: если они хотели заручиться их поддержкой, то должны были не приспосабливать крестьян к своим идеям, а защищать их интересы. Так, кстати, и поступили эсеры: они не могли привлечь мужиков к выполнению задач своей партии, зато дали политический лозунг крестьянским выступлениям — но не более того…
Ну и, в-третьих, касательно революционного элемента. В городах определяющую роль играли все же интеллигенты: пропагандисты рабочих кружков, учителя воскресных школ, авторы прокламаций. В деревню же революционных пропагандистов… посылало правительство, и были они плоть от плоти мужика и кровь от крови.
Дело в том, что крестьяне, ушедшие в города, формально считались членами общины: получали временные паспорта в родной деревне и платили налоги по месту «прописки». Поэтому после очередной стачки, демонстрации или драки с полицией тех активистов, кто был родом из деревни, отправляли «на родину». Успокаивались ли высланные — вопрос даже не риторический, а попросту бессмысленный.
Так что революционной работой на селе, начиная с 90-х годов XIX века, занимались не интеллигенты, которым там не доверяли. Ею занимались едва прикоснувшиеся к революционному учению молодые крестьяне с фабричным опытом, понимавшие идеи Маркса и прочих учителей весьма прямолинейно, а слово «закон» — лишь в том смысле, что судить следует не по закону, а по совести. Они, репатрианты из городов, принесли деревне то, чего ей так не хватало, — идеи социальной революции, адаптированные для простого народа. В сочетании с многовековым опытом самоорганизации, старыми счетами с помещиками и народными представлениями о справедливости эти идеи образовали гремучее вещество, коему позавидовал бы не только монах Шварц, но и изобретатель динамита Нобель.
Впрочем, поначалу ещё не рвануло. Адская смесь должна была как следует перемешаться, пропитаться горечью социального унижения, кровью столыпинских судов и холодной жестокостью столыпинской реформы, дойти до точки кипения в огне войны, и лишь тогда…
Пока что она ещё горела, а не взрывалась. Но и огонь сей достоин внимания. Огонь пролетарской революции был совсем другим…
У каждого своя свобода
— Главная ценность человека — это свобода! — Катя гордо вскинула подбородок и обвела всех сидящих у костра вызывающим взглядом, словно приглашая попытаться с ней поспорить.
— А что такое свобода, Катя? — спросил Рат.
Роман Злотников. Атака на будущее
К началу нового века терпению народному стал приходить конец. Крестьянские волнения начались ещё в 1902 году. В 1904-м они ненадолго стихли, чтобы после Кровавого воскресенья вспыхнуть с новой силой, пока что в виде разграбления имений. Причём странные это были грабежи. Начались они в ночь на 14 февраля в Дмитровском уезде Курской губернии, уже в ближайшие дни пострадали ещё 16 имений в округе, а там пошло… Т. Шанин
[38]
пишет:
«Описания тех событий очень похожи одно на другое. Массы крестьян с сотнями запряженных телег собирались по сигналу зажженного костра или по церковному набату. Затем они двигались к складам имений, сбивали замки и уносили зерно и сено. Землевладельцев не трогали. Иногда крестьяне далее предупреждали их о точной дате, когда они собирались „разобрать“ поместье. Только в нескольких случаях имел место поджог и одному-единственному полицейскому были, как сообщают, нанесены телесные повреждения, когда он собирался произвести арест. Унесенное зерно часто делилось между крестьянскими хозяйствами в соответствии с числом едоков в семьях и по заранее составленному списку. В одной из участвующих в „разборке“ деревень местному слепому нищему была предоставлена телега и лошадь для вывоза его доли „разобранного“ зерна. Все отчеты подчеркивали чувство правоты, с которым обычно действовали крестьяне, что выразилось также в строгом соблюдении установленных ими же самими правил, например они не брали вещей, которые считали личной собственностью…
Другие формы крестьянского бунта распространились к тому времени на большей части территории. Массовые „порубки“ начались уже в конце 1904 г. Так же, как и „разборки“, „порубки“ обычно происходили в виде коллективных акций с использованием телег. В ходе „порубок“ крестьяне стремились обходиться без насилия. Тем не менее, когда в одном случае крестьянин был схвачен полицией на месте преступления и избит, его соседи в ответ полностью разрушили пять соседних поместий, ломая мебель, поджигая здания и забивая скот…
В течение первых месяцев 1905 г. крестьянские действия в значительной степени были прямым и стихийным ответом на нужду и отчаянный недостаток продовольствия, корма и леса во многих крестьянских общинах. Все эти действия были хорошо организованы на местах и обходились без кровопролития…
…Массовые разрушения поместий не были к тому времени ни „бездумным бунтом“, ни актом вандализма. По всей территории, охваченной жакерией, крестьяне заявляли, что их цель — навсегда „выкурить“ помещиков и сделать так, чтобы дворянские земли были оставлены крестьянам для владения и обработки».
Согласитесь, не слишком-то похоже на «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Проводились эти мероприятия и со смыслом, и с пощадой (кстати, в 1917 году у помещиков тоже отбирали не все хозяйство, а как правило, оставляли «трудовой надел», часто довольно большой. Писателю Пришвину, например, оставили 16 десятин). Это был осознанный, осмысленный властный шаг, установление равенства — более евангельского, чем революционного. Бессмысленным и беспощадным было скорее подавление волнений. (Философский вопрос: если крестьяне ведут себя как власть, а власть — как революционная чернь, что бы сие значило?)
Однако по-настоящему крестьянские волнения вспыхнули осенью 1905 года. «Манифест 17 октября» либералы из верхушки общества выдавливали из правительства для себя. У них и в мыслях не было, что еще кто-то, кроме них, захочет воспользоваться его плодами. Однако, едва узнав о даровании «свобод», крестьяне тут же горячо откликнулись на события. Вот только свободы они понимали иначе.
…Уже 17 октября 1905 года в Марковской волости Дмитровского уезда Московской губернии на сходе тамошнего сельского общества крестьяне попросили местного агронома выступить с рассказом о манифесте. Аудитория сообщение выслушала и разошлась по домам — думать.
Через две недели, переварив новости, крестьяне собрали второй сход, уже гораздо более представительный. На него сошлись жители нескольких деревень. Сход принял своеобразную «синтетическую» резолюцию, в которой смешались требования крестьянские и политические: демократические свободы, всеобщее образование, наделение землей безземельных крестьян и амнистия политзаключенным. Более того: сход постановил властям не подчиняться, податей не платить и рекрутов не давать до тех пор, пока эти требования не будут выполнены (из чего можно предположить, что агроном, вероятно, был с народническим уклоном).
