Пройдет немного времени, и мы придем в это же хранилище перебирать и затаривать картофель и овощи перед отправкой их в магазины. Вместо Нины на электрокаре катается штатный работник, доставляет с пятого этажа на первый контейнеры, которые в период завоза затаскивали наверх. И опять то и дело мы простаиваем, а после окончания такой смены мысленно молимся, чтобы эта партия пакетов с картошкой не попала в овощной магазин, куда мы постоянно ходим.
Но, наверное, все-таки попадает, поскольку дома содержимое пакета лучше не показывать, а потихоньку сначала перебрать еще раз и из двух-трех сделать один. А может, эта картошка и не с нашей базы?
Это на базе. А сколько нас, бедолаг, вкалывало в подмосковных хозяйствах — учету не поддается. Помню, во время уборки картофеля и капусты в одном из совхозов Озерского района столичной области приходилось вручную грузить автомобили, забрасывая в кузова сетки с картофелем, морковью, кочаны. Накланяешься до темноты в глазах, и становится совершенно безразлично, что под ногами — картофелины или комки земли. Кроме того, сетки забрасывали снизу, с земли, взявшись за углы вдвоем, коротким взмахом. Они тяжело ухались на пол кузова, получая повреждения. Потом по сеткам будут ходить в сапогах, чтобы загрузить машину как положено.
Когда директора совхоза спросили, почему нет ни погрузчика, ни сортировальной площадки с транспортерами, ни контейнеров, тот искренне удивился.
— А вы-то зачем? — развел руками. — Вон вас сколько! А надо будет — еще пришлют! — уверенно закончил он.
И ведь действительно пришлют. Хорошо еще, что в этом совхозе всегда готовы к встрече тех, кто приезжает на уборку. А то зачастую директора это совершенно не волнует — пусть прибывшие сами о себе и заботятся. Кстати, отсутствие средств механизации, невыполнение заданий по организации пунктов товарной подработки продукции приводят и к значительным простоям машин и железнодорожных вагонов, увеличивает путь вагона с овощами, который однажды я проследил от и до. Но оговорюсь сразу. Я не стал следить за вагоном, который пришел бы на одну из станций Московского железнодорожного узла в период интенсивного завоза и закладки овощей, поскольку в этот период многое можно простить, исходя из прямо-таки чрезвычайных обстоятельств, в которых оказываются все организации и учреждения, причастные к завозу и закладке. В период же относительного затишья, когда вагонов на плодоовощные объединения поступает немного, в основном с цитрусовыми, проще оказаться у истоков причин поистине астрономических цифр простоя.
Об этом я обязательно расскажу, но чуть позже, а пока хочу поделиться историей с географией, которая случилась со мной уже не как с начальником отдела во главе «привлеченных», а как с журналистом. Все, что я видел на плодоовощных базах, в один прекрасный день описал в заметке: и про Элеонору в норках и бриллиантах, и про вилы одни на троих, и про отгулы — словом, изложил в заметке все, что накипело и с чем мне мириться никак не хотелось.
Куда, думаю, отнести такую заметку? В московские издания — бесполезно, дай-ка я замахнусь на центральные. Пришел в «Советскую Россию», второй по значимости после «Правды» партийный орган. Положил на стол. Знал, о чем писал, знал, как написал, знал, зачем писал. Заведующий отделом, в который меня направили из приемной, быстро все прочитал, все понял, поднял на меня усталые глаза — а они у всех журналистов ежедневных газет всегда усталые, у самого были такие, когда трудился в ежедневной газете.
— Нет, говорит, — не можем мы такое опубликовать.
— Я плохо написал? — спросил я на всякий случай, поскольку знал, что написал нормально и по этому признаку мне отказать просто невозможно.
— Нет, текст нормальный. Но, понимаете, у нас на подобные публикации о Москве — табу. В Москве все должно быть хорошо. Как-никак город борется за звание города коммунистического труда, а тут — такое безобразие. Нет, не можем, извините.
Я забрал свое сочинение и откланялся — что можно было сказать, а хоть бы и сказал — толк в чем?
Сравнивая тогдашнюю ситуацию с нынешней, могу со спокойной совестью на 100 процентов утверждать, что ситуация повторяется один в один. После того, как меня изгнали с должностей и кресел, написал заметку и пришел в «Российскую газету» — пусть, думаю, читатели узнают, что никого я не предавал, ничего не украл, никому не продал казенного имущества.
И что? Вернули точно с такой же формулировкой — «извините», «собачка» с этим словом хранится у меня в архиве. Прогрессивная «Новая газета» также ничего публиковать не стала — московский мэр и столичное правительство для редакции тоже табу. Что-то там у них с арендой помещений, что-то на личных отношениях, только президентов, министров и всех прочих на верхних этажах государственной власти они бомбят, не задумываясь. А вот московских не трогают. Значит, зависят.
Люди меняются с изменением статуса и общественного положения. Выступивший на вручении премии Артема Боровика бывший мэр Москвы предстал перед публикой в совершенно новом обличье — рьяного борца за демократию. Он говорил о возвращении тоталитаризма, о желании властей ликвидировать остатки демократии. Это он утверждает на фоне своих собственных слов об укреплении демократии.
«И то, что мы имеем сейчас в России, — это процесс «исправления» «дефективной демократии». Поэтому это не что иное, как процесс усиления демократии. Пусть сложного, но развития институтов демократии, укоренения демократических традиций в обществе. Иногда этот процесс идет долго, иногда болезненно. Подчас мы учимся на примерах «от противного». Но это, несомненно, процесс строительства сильного демократического государства. Которое может и должно быть достойным и равноправным членом мирового сообщества суверенных демократий»…
Скорее всего он их запамятовал, как и то, что именно он давал в свое время команду применять против демонстрантов резиновые дубинки — эти «демократизаторы», которыми омоновцы угощали всех подряд, невзирая на пол и возраст.
После стрельбы в Останкине и разгона протестующих мне позвонил ведущий тогдашней радиостанции «Москва и москвичи», съеденной позже структурой В. Евтушенкова радиостанцией «Говорит Москва», Б. Войдецкий. Его удивила та легкость, с которой милиционеры побросали свою амуницию и автомобили и поспешно спасались бегством.
— Ну, видел? — спросил Борис.
— Видел, — отвечаю.
— А тебе не кажется, что это сильно смахивает на поджог рейхстага или захват радиостанции на территории Польши в сентябре 1939 года?
— Да черт его знает. А какой резон?
— Покончить с оппозицией одним махом — и дело с концом, показать им, кто все-таки в стране есть кто.
— Такие кроссворды вообще-то не для моих мозгов. Я было замахнулся по призыву Гайдара на защиту Моссовета. А мне оттуда умные люди посоветовали: сиди тихо, без сопливых тут обойдутся.
— Вот видишь, возможно, они знали то, чего не знаем мы с тобой.
— Так на то они и власти, чтобы знать больше нас. Наше дело — пиши или рассказывай, как ты.
