Однако этот раскол нигде не был ярко выражен, и другие различия нередко оказывались более существенными: за исключением Скандинавии, вражда между католиками и протестантами, между адептами и противниками религии или теми и другими, вместе взятыми, нередко задвигала классовые разногласия на второй план. Впрочем, классовая политика представляла собой весьма заметное явление. Относительное социальное изгойство рабочего класса вело к тому, что его недовольство служило предметом постоянных опасений, а нищета отдельных слоев пролетариата представляла собой серьезную социальную проблему, известную в социальных католических дискуссиях как la question sociale. С конца XIX до третьей четверти XX века поиск ответов на проблему политического существования этого класса являлся одной из важнейших задач внутренней политики. Если в обществах с сильным влиянием католицизма рост независимых рабочих партий, а соответственно, и развертывание открытого классового конфликта ослаблялись узами межклассового религиозного единства, то этот конфликт продолжался и в рамках собственно христианской демократии (Van Kersbengen, 1996).
На протяжении всего этого времени численность рабочего класса возрастала, а впоследствии начали увеличиваться и его доходы, благодаря чему его влияние начало сказываться не только на политике в области трудовых отношений и социального обеспечения, но и на потребительских рынках. Имелись серьезные основания для того, чтобы считать пролетариат классом будущего, а политики почти во всех партиях понимали, что их собственная судьба зависит от умения отвечать на его запросы. Более того, динамика массового капиталистического производства середины XX века полностью проявилась лишь после того, как перестройка экономики сделала возможной процветание рабочего класса.
Однако затем, с середины 1960-х годов, относительная численность рабочего класса начала снижаться — сперва в Северной Америке, Великобритании и Скандинавии, а затем этот процесс распространился на весь индустриальный мир, включая такие страны, как Италия, Франция и Испания, которые все еще испытывали упадок сельского хозяйства, связанный с ростом промышленного производства (Crouch, 1999а: ch. 4). Повышение производительности труда и автоматизация вели к сокращению числа рабочих, необходимых для выработки единицы продукции, в то время как постоянно росла занятость в административном секторе, а также в различных сферах услуг (особенно тех, что были связаны с государством всеобщего благосостояния). Закрытие многих предприятий в 1980-х и новая волна технологических изменений в 1990-х привели к дальнейшему снижению числа непосредственно занятых на производстве. И хотя в рядах рабочего класса продолжало состоять много людей, особенно мужчин, он уже не был растущим классом будущего.
К концу XX века значительная часть рабочего класса участвовала только в оборонительных, протекционистских боях. Это наиболее ясно и драматично проявлялось в Великобритании, где рабочее движение, в прошлом весьма могущественное, переживало тройной кризис, складывавшийся из чрезвычайно быстрой деиндустриализации, связанной с ослаблением индустриальной базы страны, глубокого междоусобного конфликта в Лейбористской партии и катастрофически плохо организованной забастовки шахтеров. На политическом уровне Лейбористская партия реагировала на относительный упадок рабочего класса, начавшийся еще в 1960-х, пытаясь взять под свое крыло ряд новых, растущих в численности групп, не занятых ручным трудом. Особенно привлекательной она оказалась для мужчин и женщин, работающих в сфере общественных услуг, которая в тот период вносила важный вклад в увеличение рабочих мест в непроизводственном секторе. Однако отчаянный рывок лейбористов влево, произошедший в начале 1980-х, заставил их забыть о своей исторической роли партии, смотрящей в будущее, и привел к попыткам сколотить коалицию из всевозможных разрозненных групп. На деиндустриализи-рующемся севере, в Ливерпуле, Лейбористская партия была загнана в воинствующий пролетарский редут — ту же стратегию более долгое время с катастрофическими для себя результатами применяла Французская компартия. На новом космополитическом, постмодернистском юге, в Лондоне, предпринимались попытки создать пеструю, внеклассовую коалицию отверженных, включавшую этнические меньшинства и различные группировки, в первую очередь нетрадиционной сексуальной ориентации; по такому же пути в то время пошла и Демократическая партия США.
И ливерпульская, и лондонская стратегии были обречены на неудачу. Рабочий класс вступил в XX век в качестве класса будущего, громко заявив о себе как выразителе коллективных интересов в эпоху, изуродованную индивидуализмом: он принес с собой обещание всеобщего гражданства и возможность массового потребления в обществе, которое знало только роскошь для богатых и существование на грани выживания для бедных. К концу века он стал классом проигравших: защита государства всеобщего благосостояния теперь опирается на призывы к состраданию, а не на требования всеобщего равноправия. За сто лет пролетариат описал параболу.
Этот процесс имел свои особенности в разных странах, порой различаясь весьма существенно. В Италии, Испании, Португалии и Франции наблюдалось сползание влево, обычно следующее за упадком сельского общества, причем относительно сильные компартии этих стран избавлялись от подавляющего советского влияния. Временно это привело к усилению рабочего движения. В Германии и Австрии большое число занятых в промышленности сохранялось гораздо дольше, что снижало необходимость в серьезном пересмотре стратегии, хотя в результате к 1990-м годам рабочие движения этих стран оказались особенно неподатливыми к изменениям и адаптации. Сужение индустриальной базы серьезно ударило по рабочему движению в скандинавских странах и подорвало его гегемонистское положение в этих обществах, но важная роль, которую оно играло в предыдущие полвека, помогла ему избежать маргинализации. Однако к концу XX века серьезное и необратимое сокращение численности стало уделом рабочего класса по всему развитому миру. Британский опыт 1980-х годов служит особенно ярким, но отнюдь не исключительным примером политической маргинализации пролетариата.
СЛАБАЯ СПЛОЧЕННОСТЬ ДРУГИХ КЛАССОВ
Гораздо труднее пересказать классовую историю остальной — в наше время подавляющей — части населения: всевозможных разнородных групп, включающих в себя лиц умственного труда, административный персонал, духовенство, работников торговли, служащих финансовых учреждений, государственных чиновников и сотрудников органов социального обеспечения. Исторически отличаясь от пролетариата уровнем образования, доходами и условиями труда, большинство этих групп не проявляло желания вставать под знамена рабочего класса и вступать в его организации. Многим из них так и не удалось занять никакой независимой позиции на политическом поле. Их профессиональные организации обычно слабы (за очень важным исключением организаций государственных служащих, а также врачей, адвокатов и т. п.); они могут отдавать свои голоса за любых кандидатов, не имея выраженных предпочтений, которые были характеры для пролетариата и буржуазии.
Из этого не следует, что представители вышеназванных групп с безразличием относятся к общественной жизни. Напротив, все они почти наверняка окажутся активными участниками организаций и групп, отстаивающих те или иные интересы. Но широкий разброс этих объединений по всему политическому спектру не позволяет им выступать единым фронтом против политической системы, выдвигая четкие требования, как это делает возрождающийся класс капиталистов и делал когда-то рабочий класс. В политическом плане они нередко находятся ближе к капиталу, поскольку при двухпартийных системах традиционно голосовали скорее за антисоциалистические, нежели за рабочие партии. Но их позиция вовсе не однозначна; например, они являются активными сторонниками гражданского государства всеобщего благосостояния, особенно в части здравоохранения, образования и пенсионной системы.
