Более пристальное рассмотрение позволит нам Увидеть, что и в этой усредненной массе существует своя структура. Здесь часто наблюдается расслоение на государственных служащих и занятых в частном секторе, причем первые гораздо чаще объединяются в профсоюзы и имеют естественную склонность к участию в организациях и лобби, встающих на защиту общественных услуг. Приватизация значительной части государственного сектора в 1980-х и 1990-х в немалой степени была обусловлена избирательными процессами, поскольку в некоторых странах правоцентристские партии, противопоставив себя государственным служащим как классу, старались сократить их численность. (На исходе века левоцентристские партии начали прибегать к той же политике, что привело к их конфликту с ядром своего электората.)
Налицо также важное иерархическое деление. У низовых офисных работников нет почти ничего общего с высшим руководством — и по своим доходам, и по образовательному уровню первые нередко уступают квалифицированным рабочим. Существенную роль играют и тендерные различия. В целом (хотя, разумеется, не без исключений) чем ниже статус, тем меньше оклад, а чем ниже образовательный уровень лица, занятого в непроизводственной сфере, тем с большей вероятностью оно будет иметь женский пол. Тендерные различия порождают в иерархическом непролетарском коллективе офиса или магазина не менее острый культурный раскол, чем тот, что существует между производственным и непроизводственным трудом на заводе.
Если предположить, что старший управленческий персонал и представители высокооплачиваемых профессий имеют все основания для того, чтобы встать на сторону политических интересов капитала (если только они не работают в сфере общественных услуг), то вопрос о том, почему нижние уровни иерархии «белых воротничков» не проводят свою собственную политику, становится практически равнозначен вопросу: почему женщины не превратились в независимую политическую силу, выступающую от лица низших непроизводственных классов, так, как это сделали мужчины от лица квалифицированного рабочего класса? Этот вопрос настолько важен для состояния современной демократии, что ниже мы рассмотрим его более подробно.
На это объяснение слабой выраженности интересов, присущих низам среднего класса, можно возразить, что политики почти маниакально одержимы именно этой группой и стараются отвечать на все ее запросы. Однако эти запросы так обрабатываются политической системой, что становятся неотличимы от запросов бизнеса. Этим на протяжении многих лет весьма небезуспешно занимаются правоцентристские партии, стремящиеся не допустить того, чтобы эти слои вступили в прочный союз с рабочими. Если такие реформистские группы, как британские новые лейбористы, по меньшей мере успешно конкурируют с правоцентристами за поддержку со стороны этих слоев, то лишь потому, что начали использовать точно такой же подход, а не потому, что выражают их более широкие интересы, которые могут причинить неудобство корпоративной элите. Дело подается так, будто у низов среднего класса нет других причин для недовольства, кроме качества государственных услуг, из чего все чаще делается вывод, что эти услуги необходимо приватизировать. Этим людям внушается нежелание искать иные способы повышения своего социального статуса, кроме как послушно карабкаться вместе со своими детьми по карьерной лестнице, выстроенной бизнес-элитами. Этим и объясняется навязчивая озабоченность современных политиков образованием, поскольку оно представляется основным и надежным средством социальной мобильности. Но так как последняя доступна лишь меньшинству, и то в условиях острой конкуренции, то очень странно предлагать такую политику в качестве универсального решения всех жизненных проблем. Эта задача может быть временно решена на политическом, но не реальном уровне, если науськивать родителей большинства учеников на их учителей, ставя тем в вину недостаточные успехи детей.
Таким образом, политика по отношению к новым социальным категориям, возникшим в постиндустриальной экономике, в достаточной мере соответствует постдемократической модели: именно эти категории чаще всего становятся объектами политического манипулирования, самой же этой группе по большей части присущи пассивность и недостаток политической независимости. Это неудивительно, поскольку эти слои численно выросли в течение постдемократического периода. Как ни странно, они не вписываются в нашу параболу. Служащие непроизводственного сектора в прошлом не подвергались политическому исключению, поскольку их число в преддемократи-ческий период было очень мало; на волне демократизации они играли пассивную роль, держась в стороне от борьбы активных сил большого бизнеса и организованного (в основном физического) труда за достижение социального компромисса. В результате этот слой мало что получил для себя от постдемократии.
ЖЕНЩИНЫ И ДЕМОКРАТИЯ
Тем не менее в недавнее время мы стали свидетелями серьезного исключения из этой модели пассивности: речь идет о политической мобилизации женщин. На поставленный выше вопрос, почему в историческом плане со стороны женщин почти не наблюдалось независимого выражения профессиональных требований политического характера, легко дать ответ. Во-первых, женщины в качестве хранителей семьи, то есть будучи занятыми в непроизводственной сфере, в течение долгого времени были менее склонны, чем мужчины, ставить свои политические взгляды в зависимость от места работы. Они реже участвовали во всевозможных организациях, за исключением церковных. В силу сложных причин, в которые мы сейчас не будем вдаваться, в большинстве европейских стран представителями этих семейных и религиозных интересов являлись консервативные партии. Хотя за последние тридцать лет многие женщины вступили в ряды рабочей силы, большинство из них работает на полставки и, соответственно, не разорвало тесных связей с домашней сферой.
Во-вторых, если мужчины, как пол, уже проявивший активность в общественной жизни, в свое время могли создавать союзы и движения, не опасаясь того, что кто-либо стал бы рассматривать мужской характер этих организаций как своего рода атаку на женский пол, то в отношении женщин, создающих свои организации вдогонку за уже существующими мужскими, наблюдалась совершенно противоположная ситуация. Выражение женского мировоззрения воспринималось как критика мужских взглядов. С учетом того, что большинство людей связано с обществом через семью, женщинам сложно выражать свои специфические интересы, связанные с их преимущественно женскими профессиями, не вызывая трений в семье и имея сколько-нибудь серьезный шанс на создание собственных сообществ. Неслучайно откровенно феминистские организации обычно выражают интересы одиноких женщин более эффективно, чем замужних.
Однако с начала 1970-х годов эта ситуация стала меняться. Происходила мобилизация — или, точнее, целый спектр мобилизаций — женских идентичностей и их политического выражения. Наряду с движением зеленых она представляла собой самый важный современный пример демократической политики в ее позитивном, творческом смысле. Это явление развивалось по классическому образцу массовых мобилизаций. Оно зародилось в узком кругу интеллектуалов и экстремистов, затем вырвалось оттуда, выражаясь сложными, многообразными и неконтролируемыми способами, вытекавшими, однако, из фундаментального требования всех великих движений: выявления невыраженной идентичности, ведущего к формулировке интересов и к созданию формальных и неформальных группировок, представляющих эти интересы. Как и всякое великое движение, оно застало существующую политическую систему врасплох и с трудом поддавалось манипуляции. Кроме того, в своем развитии оно оставалось неподконтрольно официальным феминистским движениям. Возможно, первые феминистки, стремясь мобилизовать своих сестер, и не собирались создавать ничего подобного феномену Girl Power, но характерной чертой всякого по-настоящему крупного социального движения является его способность принимать всевозможные, нередко неожиданные и противоречащие друг другу формы.
