Так что неолиберализм не был такой уж жесткой доктриной, какой казался. Если кейнсианство поддерживало массовый спрос за счет государственного долга, то неолиберализм попал в зависимость от гораздо более хрупкой вещи: частных долгов миллионов относительно бедных граждан. Долги, необходимые для поддержки экономики, были приватизированы. Поэтому я и называю режим экономической политики, при котором мы жили последние пятнадцать лет, не неолиберализмом, а приватизированным кейнсианством.
Что будет дальше? Следует ли нам ожидать масштабной национализации или радикального дерегулирования? Какой политико-экономический режим придет на смену приватизированному кейнсианству?
Будем реалистами: предложения радикальных левых и правых не встретят поддержки избирателей, да и правительствам они неинтересны. Никто не собирается переходить к социализму, а поскольку для сохранения капитализма нужно иметь уверенных потребителей, то режим приватизированного кейнсиан-ства сохранится, хотя и в преобразованном виде.
Распространенные страхи перед национализацией банков и крупных компаний едва ли оправдаются, так как в этом не заинтересованы ни правительство, ни сами банки. Скорее всего, ими будут управлять немногочисленные копрорации, признанные достаточно ответственными. Постепенно мы придем к более согласованной системе, основанной на добровольном регулировании и управляемой небольшим числом корпораций, поддерживающих тесные связи с правительством.
Здесь и гадать нечего: такова общая тендения в отношениях государства и корпораций и кризис приведет лишь к ее усилению. Политики, разделяя неолиберальные предрассудки относительно государства как такового и считая, что руководство корпораций лучше знает, что нужно делать, все чаще будут опираться на корпоративную социальную ответственность в деле достижения определенных политических целей. Крупный бизнес бывает очень умен и знает, как отвлекать от себя внимание недовольных и отвергать выдвигаемые обвинения, действуя на опережение и, когда надо, договариваясь.
При таком режиме наверняка будет меньше разговоров о рынке, свободе выбора и ограничении участия государства в экономике. Скорее, между компаниями и правительством сложатся партнерские отношения. Главным лозунгом будет не «рынок — это благо», а «корпорации — это благо».
Какие это будет иметь политические последствия?
Это, безусловно, приведет к росту влияния корпораций на политику: они будут выступать не столько в роли лоббистов, сколько в роли разработчиков государственной политики вместе с правительствами или даже вместо них. Корпорации выработают для себя соответствующие кодексы поведения и формы ответственности. Они станут едва ли не главными политическими субъектами. Партии, будь то правые или левые, вынуждены будут пойти на сделки с корпорациями, а различия между их экономическими программами и реальной политикой станут еще менее заметными, чем сейчас. В партийной политике сохранится много такого, чем можно будет заниматься и дальше: распределение государственных расходов, вопросы мультикультурализма, безопасность. Исчезнет то, что раньше составляло сердцевину партийной политики, — базовая экономическая стратегия; надо сказать, впрочем, что в большинстве стран она исчезла уже несколько лет назад, хотя ее следы и обнаруживаются в риторике отдельных партий.
Конечно, этот режим будет не по нраву ни неолибералам, ни социал-демократам, но именно этот режим мы, скорее всего, получим, и именно он сможет в очередной раз примирить капитализм и формально демократическую политику.
Демократическую? На ум приходят слова американского политического ученого Чарльза Линдблома, сказанные им еще в 1976 году: «Крупные частные корпорации плохо вписываются в демократическую теорию. По правде говоря, они вообще в нее никак не вписываются».
Что ж, согласен. Пять лет назад ровно об этом я написал книгу с красноречивым названием «Постдемократия». Конечно, это означает определенный отход от демократии и не вызывает большого восторга, но в конце концов выбор у нас невелик — либо ответственные корпорации, либо безответственные. Лучше иметь первые, а не вторые.
Не имеем ли мы здесь дело с очередной версией «конца истории», на сей раз корпоративного?
Конечно, нет. Это лишь идеальный тип будущего режима. Но сложность реальной жизни исключает возможность его чистого воплощения. Рано или поздно внутренние противоречия дадут о себе знать. У Гегеля был интересный персонаж — «крот истории». Он продолжает копать.
