Полковник Стюрлер, раздосадованный выходом из повиновения собственных подчиненных, проявил особое упрямство, пытаясь на них воздействовать — и разделил участь Милорадовича: «Каховский же, по словам князя Одоевского и собственному признанию, убил и полковника Стюрлера и потом, бросая пистолет, сказал: «Довольно! У меня сего дня двое на душе». Он же ранил свитского офицера (штабс-капитана [П.А.]Гастефера) кинжалом» — сообщает Доклад Следственной комиссии.
Воинова отогнал пистолетным выстрелом Кюхельбекер; стреляли и солдаты: пули, случайно или намеренно, миновали цель.
Ростовцева, как упоминалось, избили прикладами.
Выступил парламентером и митрополит Серафим. При первой же угрозе он кинулся бежать, вызвав дружный смех высоко задранной рясой.
В описании Александры Федоровны (сделанном, понятно, по рассказам) последний эпизод выглядит так: «Государь велел призвать митрополита; тот приблизился к мятежникам с крестом и сказал им, что он может засвидетельствовать перед Богом, что воля покойного государя и желание самого великого князя Константина состояли в том, чтобы царствовал Николай. Напрасно! — Ответ был:
— Ты из партии Николая, мы тебе не верим; другое дело, если бы это нам сказал Михаил, друг Константина.
Над головой митрополита засверкали сабли, и он должен был вернуться».
Выступление перед мятежниками было желанием и самого Михаила. Кстати, все происходящее продолжало выглядеть для него недоразумением: только оказавшись свидетелем допроса арестованного Трубецкого ближайшей ночью, он узнал о существовании заговора.
Николай предупреждал его об опасности, но, наконец, разрешил подъехать к мятежникам. Вопреки всякой логике, и его уговоры к успеху не привели — тут-то и происходили диалоги, процитированные выше, и дело едва не завершилось трагически: Михаила Павловича едва не застрелил из пистолета Кюхельбекер — в последний момент его схватили за руку. По официальной версии спасителями были три мятежных матроса, которых затем великий князь наградил. По другой версии за руку Кюхельбекера хватал младший из братьев Бестужевых — Петр; понятно, что затем обе стороны не были заинтересованы пропагандировать этот последний вариант.
Николай I был поставлен в жесткую ситуацию: мятежники настаивали на собственной моральной и юридической правоте — и оказались несдвигаемы с этой позиции.
«Государь, прикажите площадь очистить картечью или откажитесь от престола!» — прямо заявил ему барон К.Ф.Толь, появившийся в Петербурге, как упоминалось, с отставанием на несколько часов от стремительно примчавшегося Михаила Павловича. Интересно, какой вариант предпочитал сам Толь?
Николай был в сложнейшем положении, которое теперь даже трудно представить себе, т. к. тогдашний расклад сил совершенно затушевался безукоризненной подчиненностью его подданных на протяжении последующих тридцати лет царствования.
Ведь 14 декабря Николай прекрасно знал о безусловно неодобрительном отношении к себе почти всего состава Государственного Совета (а не отдельных его членов, имена которых склонялись в показаниях декабристов!): Совет смирился с его воцарением только уступив неотразимости предъявленных юридических аргументов. Едва ли лучше относился и Сенат, поспешивший выступить фактически против него 27 ноября.
Настроения гвардии были немногим лучше, чем предсказывал заранее Милорадович: многочисленнейшие случаи неповиновения в этот день наблюдались во всех полках без исключений — и о многих докладывалось по начальству. Даже высший генералитет посматривал косо и посмеивался втихомолку.
Красочный пример привел Евгений Вюртембергский: «Генерал Бистром, начальник всей гвардейской пехоты, на вопрос мой, полагается ли он на своих подчиненных, отвечал:
— Как на самого себя. Но, — прибавил он с усмешкой, — этим еще не много сказано: будь я проклят, если знаю, о чем идет спор» — и это было не утром, а уже перед самым финишем конфликта!
Как при таких условиях решаться на применение силы? А вдруг команду не выполнят? А что вообще назавтра будет, если сегодня нагромоздить гору трупов?
В почти аналогичной ситуации 21 августа 1991 года пресловутый ГКЧП предпочел сдаться после первой же незначительной попытки применения силы.
Формальное различие ситуаций 14 декабря 1825 и 19–21 августа 1991 заключается в том, что ГКЧП сам был узурпатором власти, и сдался законной власти. Дело тут не в том, кто был прав, а кто — нет, а в том, что у ГКЧП просто нашлось, кому сдаваться!
Кому же мог сдаться Николай I, даже если бы и захотел?
Совершенно было некому! Ведь не Оболенскому же!
Вот на этот-то случай Милорадович и припас передачу трона вдовствующей императрице Марии Федоровне — оставалось только это энергично осуществить в предвечерние часы 14 декабря. Вот тут-то Бистром и все остальные прекрасно бы все поняли — и сыграли бы роль отнюдь не греческого хора!
Но вот конкретно заняться такой ситуацией было некому: Милорадович умирал, а Дибич был далеко! Все остальные никуда не годились, и едва ли полностью были в курсе закулисно оговоренной покупки и продажи трона!
Так что сдаваться Николаю было, повторяем, некому! Оставалось рискнуть на вариант, на который без колебаний пошел Б.Н.Ельцын в октябре 1993!
И тянуть с таким решением больше не было возможности.
Все это происходило на глазах многотысячной толпы, главным образом — простолюдинов, собиравшейся с самого начала событий еще до 11 часов утра. Все прочие дела в этот день были заброшены: магазины, лавки, трактиры и прочее если и успели открыться с утра, то уже к полудню позакрывались. Все тянулись к зрелищной арене, простиравшейся от Дворцовой площади до Сенатской — и оказались в конце концов у последней. Из кого преимущественно состояла эта толпа первоначально — неизвестно, но кто ее составлял под вечер — ясно совершенно точно.
В давке при бегстве с площади от картечных выстрелов по набережной Крюкова канала и на других узких улицах в этот вечер погибло (полные данные о погибших мы приведем ниже) всего 970 гражданских лиц; из них оказалось только 9 женщин и 19 детей (вероятно — мальчишек-подростков). Таким образом, не одно любопытство было силой, стянувшей этих людей к площади: женщины, как известно, любопытством страдают ничуть не меньше мужчин! Вся эта толпа состояла из людей, в большей или меньшей степени готовых вступить в борьбу!
Готовность мятежных солдат стоять на своем была лучшей агитацией, чем тексты любых манифестов — тем более исходящих от человека, которого еще с утра никто не считал царем! Написать-то можно все что угодно — бумага, как говорится, все стерпит!
Манифест и опубликованные приложения к нему взывали к логике и мысли: нужно было читать и думать — а грамотных даже в столице было едва ли большинство! Мятежная демонстрация, наоборот, била прямо по чувствам!
