Мало того, дворянское сословие продолжало численно возрастать и по другой причине: согласно Табели о рангах, продвижение по службе и достижение определенного чина, как указывалось, приносило и дворянский титул. То же достигалось и при награждении определенными орденами.
Всего, например, только в период с 1826 по 1844 год дворянское звание механическим повышением по службе получило более 20 тысяч чиновников.
Об этой категории людей позже так писал А.И.Герцен: «у нас между дворянством и народом развился не один дворовый человек передней, но и дворовый человек государства — подьячий. Бедная амфибия, мещанин без бороды, помещик без крестьян, «благородный» чернорабочий без роду и племени, без опоры, без военной посадки, сведенный, вместо оброка, на взятки, вместо «исправительной конюшни» на канцелярию и регистратуру, трус, ябедник и несчастный человек, подозреваемый во всем, кроме несчастности… Научите его думать, писать не на гербовой бумаге — и он сделается гигантом протеста или исполином подлости».
Беспокойство перед этим «новым классом» испытывала и верховная власть. Поэтому переходный уровень последовательно поднимали и Николай I в 1845 году, и Александр II в 1856, пытаясь бороться с ростом числа материально необеспеченных дворян.
Но общий порядок сохранялся вплоть до отмены чинов в 1917 году — именно тогда выходцы из этой категории новоявленных дворян — А.Ф.Керенский и В.И.Ульянов(Ленин) — полностью подтвердили характеристику, загодя выданную им Герценом еще в 1864 году.
В то же самое время в центральной России перенаселение росло все возрастающими темпами. Исследования уже советских историков показали, что к 1796 году максимальная площадь распашки земель, годных для зернового производства, была практически достигнута в Московской, Тульской, Смоленской, Черниговской, Ярославской, Псковской и Владимирской губерниях — распахивать там больше было нечего, а населения все прибывало. Как раковая опухоль, аграрное перенаселение постепенно растекалось на все большую территорию.
Хотя об Ф.В.Удалове уже через четверть века никто не вспоминал (за этого незаурядного мыслителя действительно обидно до слез!), колхозное движение в России вновь набирало обороты.
В самом конце XVIII столетия некий Вилькинс, рязанский помещик, осуществил в своем имении преобразования в точности по рецептам, предложенным Удаловым. Терминология, в которой описан эксперимент, однозначно свидетельствует, что Вилькинс Удалова не читал, а дошел до всего собственным умом. Не читал Удалова и Струве, узнав об эксперименте Вилькинса по публикациям потомков последнего, напечатанных в 1830-1840-е годы, и пересказав в собственных трудах.
В массовых же масштабах коллективизация проводилась под названием перевода крестьян на «месячины»: у крепостных отбирали наделы, и они переводились на коллективную работу на полностью обобществленной земле, принадлежащей помещику. Месячина означала месячное содержание, выдаваемое работникам, не имеющим собственных источников пропитания и прочего довольствия. Это, конечно, не совсем колхоз, а скорее прототип совхоза. Впрочем, в каждом отдельном имении были свои особенности, которые так и не подверглись обобщающему теоретическому исследованию.
О «месячине» упоминает уже А.Н.Радищев, а к середине ХIХ века широкое распространение «месячины» отмечается по самым разным углам России и Украины.
Движение развивалось безо всякой агитационной кампании — оно было велением времени и вынуждалось животрепещущими практическими потребностями. Как правило, «месячина» вводилась в беднейших поместьях, где уже практически не оставалось достаточно земли, чтобы ее можно было делить на барщинную и крестьянскую. Подобные мероприятия очевидно противоречили закону, принятому Павлом I, запрещающему более чем трехдневную барщину в неделю, но власти были вынуждены смотреть на это сквозь пальцы.
Большинство же помещиков чуралось экспериментов, лишь с ужасом глядя на надвигающуюся нищету.
Другой, уже следующей формой преобразования хозяйств — когда земли становилось мало даже для прокорма всех поселенных лиц, стал возврат к прежнему оброку. В этом случае дворяне по существу переставали быть помещиками, но оставались рабовладельцами, понуждая крепостных зарабатывать на жизнь любым способом (включая нищенство, ставшее в первой половине ХIХ века вполне профессиональным корпоративным занятием!) и изымая часть доходов в свою пользу. Паспортно-прописочная система не позволяла крепостным, удалявшимся иногда для заработков на огромные расстояния, навсегда покидать своих владельцев. Кроме того, в деревне, как правило, оставалась семья — в качестве заложников.
Возврат к оброку, казалось бы отторгнутому условиями жизни второй половины ХVIII века, был типичным проявлением хождения России по карусельному кругу.
В этих условиях завоевание жизненного пространства поневолестановилось естественной стратегией государства, на которое наваливалась ужасающая тяжесть перенаселения.
Российская армия, обретя мощь и подвижность, могла захватывать и закреплять новые территории, но не могла включать их в систему российского сельскохозяйственного производства. Хозяйственно их осваивать практически были способны только лично свободные колонисты, а не крепостные. Таких людей на окраинах катастрофически недоставало. Частично проблема решалась импортом иностранных специалистов, закрепившихся во многих местностях. Много позже их потомкам предстояло пережить трагедию немецкого населения России.
Колоссальную роль могло играть и действительно играло казачество, совершенно свободное от рабства и крепостничества. Казаки — своеобразный гибрид воинов и сельских хозяев — могли и преодолевать (жесточайшими мерами!) сопротивление аборигенов, и разворачивать экономическую деятельность. Но возможности казаков были небеспредельны, а их численность — не столь велика. К тому же сочетание военных действий с сельскохозяйственным трудом — не самое благодарное занятие.
Заметим, однако, что далеко не всякие территориальные приобретения могли смягчить внутренние проблемы России. Захват территорий Польши (породивший, повторяем, последующий еврейский вопрос в России), Финляндии (с учетом, разумеется, ее климата и прочих природных условий, не способствующих густоте населения), Прибалтики и Закавказья, населенных народами достаточно высокой культуры со сложившимся хозяйственным укладом, мало чем облегчал положение населения центральной России (вот Гитлера, например, подобные мелочи вовсе не смущали!). Значительно полезнее был захват южных степей, допускавших внедрение земледелия; правда, и это подразумевало вытеснение или притеснение обитавших там кочевых племен — со всеми последствиями, наглядно проявившимися в наши дни…
С другой стороны, армии, повторяем, было легче действовать на населенных направлениях: там было кого грабить — в этом, разумеется, русская армия мало отличалась от других тогдашних! К тому же собственные боевые потери, как это ни покажется циничным, также смягчали кризис перенаселения, а потому были полезны России; для таких потерь было, конечно, все равно — с кем и за что воевать…
