Не только социалисты видели столь мрачные перспективы. Сам Мольтке-Старший предсказал еще в 1890 году, что следующая война может продлиться семь лет или даже тридцать, т.к. ресурсы современных государств настолько огромны, что невозможно признать поражение после первых проигранных битв
[308]
.
К сожалению, уже на следующий год его сменил на посту главы Германского Генштаба Альфред фон Шлиффен, творчество которого оказало пагубнейшее влияние на психологию германского руководства
[309]
.
Но не только и не столько заботили европейских милитаристов возможные бедствия грядущей сухопутной европейской войны, как то очевидное обстоятельство, что такая война нисколько не угрожала Великобритании. Несколько по-особому к этому относились в России, где планировались сухопутные военные экспедиции не только к Проливам, но и к Индии.
Но для Германии подобные мечты были недоступны.
4.2. Россия поворачивает на Восток...
Хотя Николай II, у которого в избытке имелись грандиозные в голове планы, высказал намерение к завоеванию Кореи еще в апреле 1895 года, но дело продвигалось к тому весьма неспешными шагами – как и все прочее, сроки исполнения чего всецело зависели от воли царя, а не других людей и внешних обстоятельств – царь никогда и никуда не торопился.
В данном случае, однако, медлительность определялась и серьезными объективными причинами: в конце XIX столетия дальневосточные владения России были почти начисто отрезаны от ее основной части, уже объединенной единой системой железных дорог – от Польши до Западной Сибири. В этом Николай легко мог убедиться сам – лучше кого-либо другого: после ранения в Японии ему пришлось проделать летом 1891 года весь путь в Петербург через Сибирь, значительнейшую его часть – на конных повозках. Местная администрация старалась, конечно, приобрести симпатии цесаревича и обратить его внимание на проблемы и на достижения собственных регионов.
В числе прочего Николай присутствовал на торжественной закладке строительства Уссурийской железной дороги – от Владивостока до Хабаровска
[310]
(тогда еще не предполагалась возможность спрямления пути – через Манчьжурию).
При таких обстоятельствах держать курс на подчинение Кореи (тем более – на устройство там основной базы российского океанского флота) было так же нелепо и бесперспективно, как (представим себе чисто воображаемую ситуацию) браться тогда же за покорение Антарктиды, имея в качестве противника всю Латинскую Америку вкупе с Австралией – при гарантированной помощи последним со стороны Англии, враждебная позиция которой стала практически непременным атрибутом любых внешнеполитических акций России.
Поэтому первоочередной задачей становилась постройка Транссибирской магистрали, строительство которой развернули еще при Александре III – сразу после назначения С.Ю.Витте министром финансов в 1892 году, а в шефы строительства хитроумный Витте выдвинул самого цесаревича Николая
[311]
.
Строительство удалось ускорить за счет спрямления пути через китайскую территорию, в результате чего устойчивое сквозное движение поездов от Европейской России до Тихого океана можно было заранее планировать на 1903-1905 годы; позднее прогноз уточнялся по мере реализации строительных заданий.
Срок начала Русско-Японской войны можно было поэтому также заранее предвидеть: с одной стороны, русские не могли ее инициировать до завершения строительства дороги, а с другой – любая оттяжка решительных военных столкновений была тогда на руку японцам, практически с нуля создававшим в то время сухопутную армию и военный флот, способные противостоять России – на то и на другое требовалось время обеим сторонам. Завершение же строительства резко изменяло ситуацию.
Логичным было то, что войну инициировали и развязали именно японцы – несколько ранее того, чем это стало выгодно русским: хотя движение на КВЖД
[312]
было открыто уже летом 1903 года
[313]
, но еще надолго затянулась отладка и доделка наиболее сложных объектов на других участках самой протяженной в мире одноколейной дороги
[314]
; полноценных выгод от ее пуска Россия получить еще не могла.
Война, строго говоря, неизбежной не была: как всегда и повсюду, необходимость прибегнуть к ней зависела от субъективной жесткости политических установок руководителей обеих сторон и их способности к проявлению дипломатической гибкости. Но если бы она все же разразилась, то ее срок, в силу изложенных причин, был задолго заранее привязан приблизительно к 1904 году.
Император же Николай, со своей строны, твердил о собственном курсе, принятом на эту войну, везде где надо и не надо.
Продолжавшаяся задержка решительных столкновений на Востоке приводила к тому, что вплоть до начала 1904 года все иные аспекты международной политики продолжали сохранять достаточную весомость для Николая II и его правительства.
Стороной же, наиболее заинтересованной в отвлечении российских интересов на Восток, являлась, несомненно, Германия – это освобождало ее от непосредственной угрозы войны на два фронта. Забывать об этом не позволяли французы, которые как раз в эти годы захлебывались в очередной волне шовинистической истерии, апогеем которой стало знаменитое, мучительно долго протекавшее
[315]
«дело Дрейфуса» – французского офицера, еврея, обвиненного в шпионаже в пользу Германии – своеобразный прообраз «агента Гестапо» Троцкого!
Возбуждение во Франции усиливалось и тем обстоятельством, что демографическая ситуация складывалась явно не в ее пользу: лучший генофонд французского народа был истеблен еще кровавой Великой Французской революцией, последующими Наполеоновскими войнами и беспрерывно возникавшими с тех пор более мелкими войнами и революциями. После 1871 года нация явно вступила в полосу застоя и упадка, из которой выходит только в наши дни – путем постепенного превращения в еще одно арабское государство.
Ничего подобного не происходило в тогдашней Германии, вдохновленной началом новой жизни в результате национального объединения. Германия хотя и уступала по рождаемости соседке на востоке – России, но значительно опережала в этом отношении Францию
[316]
. Диспропорция в пользу Германии все продолжала возрастать: к 1914 году численность населения в германской метрополии достигла 68 млн., в то время как у Франции стало только 40 млн.
[317]
При паритете развития военной техники, а фактически и при преимуществе в этом также Германии, последняя все более очевидно могла просто прямо задавить французов, жаждавших реванша.
