Это выступление нового восточногерманского лидера, подтвердившего его приверженность разделу Европы и Германии, и лишь вызвало к жизни еще больше демонстраций. В отчаянии Кренц объявил новые меры, которые способствовали бы примирению. Он разогнал весь свой кабинет министров и две трети Политбюро, но этого оказалось недостаточно. Тогда он позвонил Горбачеву в Кремль и спросил, что делать. По рекомендации Шеварднадзе Горбачев посоветовал Кренцу открыть границы. Это «выпустит пар» и позволит «избежать взрыва».
Когда Берлинская стена начала рассыпаться, Марлин Фицуотер пригласил журналистов и телевизионщиков в Овальный кабинет. Буш сидел за столом, вертя в руках перо.
Один из журналистов спросил, означает ли это, что «железному занавесу» пришел конец. Президент не очень уверенно произнес: «Ну, я не думаю, что какое-то одно событие может положить конец такому явлению, как «железный занавес», но это явно указывает на то, что наиболее жесткий период «железного занавеса» остался позади — далеко позади». А предполагал ли он такое развитие? «Нет, этого я не предвидел». А представлял ли себе? «Да».
Когда Бушу сказали, что в его словах не чувствуется радости, он, обороняясь, ответил: «Я не из эмоциональной породы… я очень доволен. И я очень доволен многими другими событиями… Так что, если я не захлебываюсь от восторга… это, возможно, потому, что дело подходит к вечеру, но на самом деле я очень счастлив».
Анализируя необыкновенные события этого дня, ряд комментаторов сожалели, что Буш не сумел выразить радость американского народа по поводу того, чего требовали все президенты, начиная с Кеннеди. Они представляли себе, что устроил бы Рейган при его мастерском умении использовать шоу в государственной деятельности.
Лидер большинства в палате представителей Ричард Гепхард из Миссури сказал: «Даже сейчас, когда стены современного Иерихона рушатся, наш президент не способен соответствовать моменту». А сенатор Джордж Митчелл из штата Мэн спросил, почему Буш не полетел тут же в Германию, чтобы самому видеть проломленную стену.
В сатирической телевизионной программе Эн-би-си «В субботу вечером в прямом эфире» комик Дана Карви, изображавший Буша, стоял на фоне видеозаписи, изображавшей, как берлинцы праздновали ликвидацию стены. Говоря отрывисто, как Буш, обрывками фраз, он объяснил, почему он не ликует: «Было бы неблагоразумно». Затем изобразил знакомую кривую усмешку и, следуя любви президента к лозунгам, ткнул себя пальцем в грудь и сказал: «Место в истории? О-бес-печено!»
Президент сам быстро понял, что упустил шанс нажить политический капитал на радостном событии. Он сказал своему аппарату: «Может, следовало мне изобразить что-то такое». И, подпрыгнув в воздух, как это делает в рекламе восторженный владелец «тойоты», воскликнул: «Ох, до чего же здорово!»
Помощники сочувственно рассмеялись. Они понимали, что своей сдержанностью Буш преследовал более крупную цель: он не хотел тыкать Горбачева носом в крах мирового коммунизма. Беспокоило его и то, что ликование Запада по поводу крушения стены может вызвать ответную реакцию со стороны приверженцев жесткой линии в Восточном Берлине и в Москве.
Буш несколько раз публично и в частных беседах говорил: «Я не буду плясать на стене». Он помнил Венгрию 1956 года, когда американская пропаганда всячески поощряла революционеров, зарождая у них надежды на вмешательство со стороны Запада, и не хотел, чтобы восточные немцы рассчитывали на военную помощь США в случае, если их режим решит повернуть вспять колесо истории и устроить побоище вроде того, что произошло на площади Тяньаньмэнь.
В Москве, когда Герасимова спросили, как он расценивает реакцию Буша на уничтожение стены, он сказал: «По-моему, Буш ведет себя как настоящий государственный деятель». Герасимов попытался обрисовать это событие в Восточной Германии как признак уверенности в крепости социализма — «позитивный и важный факт», соответствующий тому, «что президент Горбачев пытается создать здесь и что он хочет видеть в других местах»…
Лишь только стена рухнула, обе Германии расцветились транспарантами, требовавшими объединения. Буш — по крайней мере внешне — относился к такой перспективе спокойно. На торжественном обеде в честь президента Филиппин Корасон Акино в день, когда пала стена, Буш сказал одному из гостей за столом: «Немцы не представляют для нас никакой угрозы. Это теперь совсем другая страна, чем когда-то».
Буш уже с головой ушел в подготовку к встрече с Горбачевым на Мальте. Скоукрофт представил ему список из двадцати вопросов. Президент попросил проинформировать его по всем этим вопросам, заметив: «Вернулись школьные времена, Брент».
В Овальном кабинете и в Кэмп Дэвиде президента консультировали правительственные эксперты, специалисты со стороны и бывшие официальные лица. Аналитики из ЦРУ представили президенту информацию о состоянии советской экономики на данный момент, о проблеме национальностей и укрепленных центрах советских вооруженных сил.
О советских военных и их отношении к перестройке президента информировали Генри Роуэн, ветеран Пентагона, специалист по стратегии; Арнольд Хорелик, главный кремленолог корпорации «РЭНД», и Стивен Мейер из Массачусетского технологического института, участник первого такого семинара, устроенного Бушем в Кеннебанкпорте в феврале. Алан Гринспэн и Роберт Зёллик доложили о своей поездке в Москву.
Бывшие высокопоставленные должностные лица — такие, как Ричард Никсон, Джеймс Шлесинджер и Джин Киркпатрик, — дали рекомендации, исходя из своего опыта общения с Советами. Стремясь получить несколько пунктов у правых, Белый дом обратился также за помощью к фонду «Наследие», мозговому центру, созданному пивным магнатом из Колорадо, человеком правого толка, Джозефом Куртсом.
Збигнев Бжезинский, только что вернувшийся из Советского Союза, сказал Бушу во время официального завтрака, что политическая свобода без серьезных экономических реформ порождает «социальное отчаяние» в советском народе, который теперь может открыто выражать свое возмущение и раздражение действиями правительства. Бжезинский был советником по национальной безопасности у Джимми Картера, но его охотно принимали в Белом доме и при этом президенте, так как, встревожившись отклонением влево своих коллег-демократов, он поддержал кандидатуру Буша в 1988 году.
В Советском Союзе Бжезинского — при всей его репутации ярого антикоммуниста — принимали почти как героя. Он выступал перед забитым до отказа залом в Дипломатической академии Министерства иностранных дел на берегу Москвы-реки, и его критика режима, которому многие из присутствующих верно служили десятки лет, была встречена восторженными аплодисментами.
Бжезинскому разрешили поездку в Катынь под Смоленском — где в начале Второй мировой войны сталинские войска расстреляли польских офицеров. Официально Москва утверждала, что в этом чудовищном преступлении повинен Гитлер, но разрешив Бжезинскому, поляку по происхождению, увидеть на месте преступления, что это — ложь, Горбачев, Яковлев и Шеварднадзе готовили общественность к познанию правды…
Буш спросил Бжезинского: «А массы все еще поддерживают Горбачева и перестройку?» Посетитель сказал: «По-видимому, но им не терпится увидеть материальные выгоды от политических реформ».
