Забегая вперед, скажу, что как раз к упомянутому мною выше 1937 году, то есть к концу Второй пятилетки, в сельском хозяйстве уже работало 345 тыс. тракторов и 129 тыс. комбайнов, сделанных в основном на отечественных заводах. Для того чтобы обеспечить их надлежащее обслуживание, были созданы машинно-тракторные станции (МТС) — государственные предприятия, сосредотачивающие сельскохозяйственную технику и заключающие договоры с колхозами на производство тех или иных работ. То есть отстроить машины и массово — мы технически могли очень быстро.
Сложнее другое и главное. Кому их дать? О том, чтобы трактор получил столыпинский хуторянин, и речи не могло быть — у него не хватило бы денег его купить, средств его обслуживать. А экономически трактор не окупил бы себя на крошечных для него столыпинских наделах.
Очевидными оставались три пути.
Первый — быстро восстановить в сельском хозяйстве крупного латифундиста, то бишь помещика, которого вот только недавно большевики пустили «в распыл»… Он бы купил трактора и комбайны на предоставленные странами Антанты займы. Те бы пошли бы на это — и дав деньги даром. Ибо прекрасно понимали, что экономическая целесообразность инвестиций в сельское хозяйство без Гольфстрима и уж тем паче их возвратность да еще и с профитом— сущий нонсенс и профанация… Или, как говаривал в свое время в таких случаях Вениамин Ерофеев, «…все это томление духа, бесполезнеж… и мудянка…» Но вот политические последствия явно могут быть — грандиозны… Зачем нам тогда подвиги Сиднея Рейли и Бориса Савинкова?
Так вот — на англо-французские транши «новыми русскими» были бы приобретены трактора и комбайны, а также сервисная их инфраструктура. Теперь резко укрупнившиеся сельхознаделы обрабатывали бы допустим не 100 человек, а всего 5. Вот 95 высвободившихся можно было забирать промышленному сектору.
Я даже опущу момент того, что мы тогда бы повсеместно услышали в Советской стране — «За что я проливал кровь в Гражданскую?!»… В принципе мы этот вопрос слышим и по сей день— спустя 80 лет… Просто даже если бы у власти были не большевики с их идеологией экспроприации экспроприаторов, а экономисты из фонда Сороса, то перед любым здравомыслящим правительством встали бы, и причем мгновенно, дичайшие экономические проблемы.
Большевики читали книжки. Они кое-что слышали о фразе Томаса Мора «овцы съели людей», хоть он и был в их понимании писателем-утопистом… И ни одно правительство мира не захотело бы в одно мгновение оказаться в эпицентре огромной страны, в которой кучка латифундистов с отечественными тракторами, как Хрущев непризнанных художников, вывалила бы за пределы своих теперь уже огромных земельных наделов эту чудовищную массу русских пауперов…
Ну-ка вспомним, Владимир Богданович, что с местными пауперами делали Ваши нонешние соотечественники совсем недавно — два века назад. Паровой двигатель, прядильная машина Харгривса и суконный станок Картрайта дали отмашку суконной промышленности. И сукном Англия покорила весь мир. Даже под крышей Гольфстрима выращивать хлеб было уже не с руки. Это пусть русские в Сибири корячатся. Мы его у них потом купим. Мы же, достойные сквайры, тихо будем разводить овечек. Без овечек не бывает достойного мирового производства шерстяной ткани… А вот кормить этих овечек можно, только поперев прочь с теперь их уже пастбищ людей. Что вы будете делать с ними, это уже проблема ваша, сэры-пэры, а не моя — достойного сквайра.
Герцогиня Элизабет Сатерленд (1765–1839) — крупная шотландская землевладелица; с 1814 по 1820 г. согнала с земель, традиционно считавшихся принадлежащими одному из шотландских кланов, более 15 000 человек. Это около 3000 семей. Все их деревни были разрушены и сожжены, все поля обращены в пастбища. Британские солдаты были посланы для экзекуции, и дело доходило у них до настоящих битв с местными жителями. Одну старуху сожгли в ее собственной избе, так как она отказалась ее покинуть. Таким путем эта дама присвоила себе 794 000 акров земли, с незапамятных времен принадлежавших клану.
Посему чуть позже К. Марксу только приходилось констатировать и ничего не выдумывать: «Машина сама по себе сокращает рабочее время, между тем как ее капиталистическое применение удлиняет рабочий день; сама по себе она облегчает труд, капиталистическое же ее применение повышает его интенсивность; сама по себе она знаменует победу человека над силами природы, капиталистическое же ее применение порабощает человека силами природы; сама по себе она увеличивает богатство производителя, а при капиталистическом применении превращает его в паупера.
Пауперизм (от лат. pauper — бедный, неимущий) — нищета трудящихся, отсутствие самых необходимых средств существования у широких масс населения в обществах, основанном на частной собственности на средства производства, имущественном неравенстве и эксплуатации одних классов другими».
Я это к тому, что станки с двигателями надо вводить в общество, понимая, куда потом девать резко и массово высвобождающихся людей. Вот, собственно, об этом так эмоционально в своем третьем томе «Капитала» и кипит свои разумом возмущенным Карл Маркс.
Правители Англии и остальной Европы сильно не морщили лбы на эту тему уже с XVIII века. Люди, оторванные от земли то и дело повторяющейся, насильственной экспроприацией, — этот поставленный вне закона пролетариат поглощался нарождающейся мануфактурой далеко не с такой быстротой, с какой он появлялся на свет.
С другой стороны, люди, внезапно вырванные из обычной жизненной колеи, не могли столь же внезапно освоиться с дисциплиной своей новой обстановки. Они массами превращались в нищих, разбойников, бродяг — частью из склонности, в большинстве же случаев под давлением обстоятельств. Поэтому во всех странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества. Отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их превратили в бродяг и пауперов.
Посему венцом европейских финансовых траншей в России под властью «новых русских» была бы уже однажды описанная Т. Мором ситуация:
«Так-то и случается, что жадный и ненасытный обжора, настоящая чума для своей родины, собирает в своих руках тысячи акров земли и обносит их плетнем или забором, или своими насилиями и притеснениями доводит собственников до того, что они вынуждены продать все свое имущество. Тем или другим способом, не мытьем, так катаньем, донимают их, и они наконец вынуждены выселиться — эти бедные, простые, несчастные люди.
Мужчины и женщины, мужья и жены, сироты и вдовы, объятые отчаянием матери с грудными детьми, все домочадцы, бедные средствами к жизни, но многочисленные, так как земледелие требовало много рабочих рук. Они бредут прочь, говорю я, покидают свои привычные родные места и нигде не находят приюта. Продажа всей домашней утвари, хотя и не имеющей большой ценности, могла бы при других условиях оказать им некоторую помощь, но, внезапно выброшенные на улицу, они вынуждены распродавать имущество за бесценок. И когда этими несчастными скитальцами истрачено все до последней копейки, то скажите, бога ради, что же им остается делать, как не красть?
Но тогда их вешают по всей форме закона.
