Причины ареста и последующего суда над Ежовым легко понять из книги Янсена и Петрова:
«Законность не заботила ежовский НКВД. В январе 1939 года, уже после отставки Ежова, комиссия в составе Андреева, Берии и Маленкова обвинила его в использовании противозаконных методов следствия: „Следственные методы были извращены самым вопиющим образом, массовые избиения огульно применялись к заключенным с тем, чтобы получить от них фальшивые показания и "признания"“. В течение 24 часов следователю зачастую необходимо было получить несколько десятков признаний, и следователи информировали друг друга о полученных показаниях так, чтобы соответствующие факты, обстоятельства, или имена могли быть внушены другим заключенным. „Как результат, такой характер следствия часто приводил к организованному оговору совершенно невиновных людей“. Очень часто признания были получены с помощью „прямой провокации“; заключенных склоняли к ложным признаниям в „шпионской деятельности“, чтобы помочь партии и правительству „скомпрометировать иностранные государства“ или в обмен на обещания освобождения. По словам Андреева и других членов комиссии, „руководство НКВД в лице товарища Ежова не только не пресекло такой произвол и перегибы в арестах и ведении следствия, но иногда прямо поощряло их“. Вся оппозиция была подавлена».
[458]
«Резкой критике подверглась и работа „троек“. Андреев и другие члены комиссии сообщили о „серьезных промахах“ как в работе „троек“, так и т. н. „большой коллегии“, которая за одно вечернее заседание нередко рассматривала от 600 до 2000 дел. (Комиссия ссылалась на проверку в Москве альбомов по „национальным операциям“; до утверждения наркомом внутренних дел и прокурором альбомы рассматривались руководителями отделов центрального аппарата НКВД.) Работа региональных „троек“ оказалась полностью неподконтрольной НКВД. Около 200 000 чел. были приговорены т. н. „милицейской тройкой“, „существование которой было противоправно“. Особое совещание НКВД „не собиралось в своем законном составе ни разу“.][334
Как позднее показал руководитель Тюменского оперативного сектора НКВД, аресты обычно производились без достаточных оснований — людей брали под стражу за принадлежность к несуществующим группам,— а „тройка“ обычно действовала в согласии с оперативной группой: „На заседаниях "тройки" преступления обвиняемых не рассматривались. Через несколько дней в течение часа я сообщал "тройке" о деле с участием 50—60 человек“. В более поздней беседе тюменский руководитель дал еще более подробный отчет о том, как оперативная группа выполняла вынесенные „тройкой“ приговоры по „первой категории“. Казни приговоренных к смерти проводились в подвале в специальной комнате с укрытыми стенами выстрелом в затылок и вторым выстрелом в висок. Трупы затем увозились за город в крематорий. В Тобольске, куда в 1938 году был переведен сам участник событий, казни проводились прямо в тюрьме и там же закапывались тела; из-за отсутствия места трупы нагромождались друг на друга. Помощник начальника Саратовского УНКВД дал похожие показания: „Основным указанием было завести как можно больше дел, провести как можно быстрее их разработку и с предельно упрощенным расследованием. Что касается количества дел, [начальником НКВД] требовалось [приобщить] всех приговоренных и всех взятых под стражу, даже если на момент ареста они не совершили никакого конкретного преступления“.
Заместитель Ежова Фриновский после ареста объяснял, что в НКВД главными следователями были „следователи-колольщики“, подобранные в основном из „заговорщиков или скомпрометированных лиц“. Они „бесконтрольно применяли избиение арестованных, в кратчайший срок добивались "показаний"“. С одобрения Ежова именно следователь, а не подследственный решал, чему быть в показаниях. Впоследствии протоколы „редактировались“ Ежовым или Фриновским, обычно без вызова заключенного или просто мимоходом. По Фриновскому, Ежов поощрял использование на допросах физической силы: он лично контролировал допросы и приказывал следователям использовать „методы физического давления“, если результаты оказывались неудовлетворительными. Во время допросов он иногда был пьян.
Как позднее объяснял один из следователей, если кто-то был арестован по приказу Ежова, тогда они заранее были убеждены в его виновности, даже если всех улик не доставало.][335 Они „пытались добиться признаний от такого лица всеми возможными средствами“. Арестованный бывший заместитель начальника Московского УНКВД А. П. Радзивиловский привел слова Ежова, который говорил, что в случае отсутствия доказательств „необходимо выбивать их [из заключенных]“. По Радзивиловскому, показания, „как правило, добывались в результате пыток арестованных, которые широко практиковались как в центральном аппарате НКВД, так и на местах“.
Как начальник Лефортовской следственной тюрьмы, так и его заместитель после их ареста показали, что во время допросов Ежов принимал личное участие в избиении арестованных; его заместитель Фриновский делал то же самое. Шепилов вспоминает, как после смерти Сталина Хрущев рассказывал своим коллегам, что однажды при посещении кабинета Ежова в Центральном комитете он увидел пятна запекшейся крови на полах и обшлагах ежовской гимнастерки. На вопрос, в чем дело, Ежов с оттенком экстаза ответил, что такими пятнами можно гордиться, т. к. это кровь врагов революции».
[459]
Вскоре после ареста Ежова Сталин осудил его. В мемуарах авиаконструктора А. С. Яковлева читаем:
«— Ну, как Баландин?
— Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.
— Да, зря посадили.
По-видимому, Сталин прочел в моем взгляде недоумение — как же можно сажать в тюрьму невинных людей?! — и без всяких расспросов с моей стороны сказал:
— Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает,— вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов — мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат — говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом — оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли».
[460]
[336
Комментируя этот фрагмент, Янсен и Петров пишут:
«Поскольку упоминался в особенности 1938 год, Сталин дал понять, что, по его мнению, в отличие от 1937-го, в том самом году террор вышел из-под контроля и стал угрожать стабильности государства. В конце жизненного пути Сталин рассказал охраннику, что „пьяница Ежов“ был рекомендован для работы в НКВД Маленковым. „В состоянии опьянения он подписывал подсунутые ему списки на арест часто совсем невиновных людей“.
