Понимал, конечно, что глупость надумываю, но такие мысли плаксивые появились. Но я быстро и жестко себя остановил. Управлять собой я давно научился. Чтобы не настраиваться против привычного своего поведения и образа жизни, когда мысли посторонние только появляться начинают, я их резко обрываю и думаю о чем-то конкретном.
И только после этого я понял, что, сам того не желая, я умышленно же эти мысли и вызвал. Подспудно... Чтобы о другом не думать... Чтобы не думать о капитане Петрове... Как хорошо быть Волком, которого теперь даже «свинья-копилка», как он жену зовет, не достает... Может быть, даже капитаном Петровым быть хорошо, которого уже и собственные больные мысли не достают... Я, как мне казалось, давно уже научился от этих больных мыслей избавляться. А теперь Петров ушел... Улетел то есть... С четырнадцатого этажа без парашюта... Не стало его, короче, а мысли его ко мне пришли...
Не его, конечно, мысли, потому что у него свои собственные в голове вертелись и голову до беспамятства, до безумия крутили, а мои мысли, родные, кровные, кровью пропитанные и выстраданные... Но они обострились со смертью Леонида Михайловича, и я, сам того не сознавая, чтобы не болеть головой, стремился от них избавиться. И начал что-то отвлеченное соображать, ненужную, невозможную в данной ситуации жалость из себя выдавливать.
Не то, как оказалось, соображать начал... И от этого тоже избавился...
А мысли о Петрове и, отчасти, его мысли так во мне и остались... Наверное, и мысли Толика Волка сюда же влезли... Ведь говорят же, если люди близки, у них часто мысли в одном направлении работают и они даже через расстояния друг с другом параллельно действуют. У нас с Толяном близость на смерти скреплена и спаяна. Многолетняя уже близость, с того момента, когда мы почти одновременно лопатами взмахнули и в собственные и собственноручно вырытые могилы закопали своих могильщиков... Я иногда думаю, что Волк мне ближе родителей, от которых я стараюсь отдалиться, хотя, конечно, полностью от них уйти не желаю. Двенадцать лет прошло... Мать давно обо всем забыла, а мы помним... Я помню...
* * *
...«Зачем вы пришли сюда? Это наша земля...» – нам повторяли беспрестанно.
А потом чечены устроили нам концерт, иначе это не назовешь... Они пригласили иностранных корреспондентов. Нас тогда уже перевезли в Шали. Утром, забыв покормить, выстроили во дворе СИЗО и заставили три часа ждать. Снег мешался с дождем, падал на плечи и лица, прилипал к одежде, быстро промокшей, но даже чуть-чуть пошевелиться, чтобы согреться, охранники не давали. Потом появился сам Абу Мовсаев
[5]
. Он был здесь главный, он вел последние допросы и знал, кажется, про нас все. Откуда-то знал даже то, о чем мы не говорили... С корреспондентами Мовсаев разговаривал по-чеченски. Они чеченский язык знали... Изучали, наверное, специально, перед тем как сюда поехать. Но нам осталось непонятным, что он им рассказывал. И только потом Мовсаев дал разрешение начать снимать и брать интервью. Удивительно было, откуда набралось столько иностранцев. Но еще удивительнее было другое: все эти люди, обладатели разных, так не похожих друг на друга акцентов, как сговорившись, спрашивали то же самое, что спрашивали и сами чеченцы: «Зачем вы пришли сюда?»... Это угнетало еще сильнее... Казалось, весь мир на нас озлобился, весь мир, представленный этими журналистами, объединился против нас... А что он объединился, сомнений не было, потому что ни один из корреспондентов не был настроен по отношению к нам не то чтобы дружелюбно, но даже просто с жалостью к нашему положению... И совсем оказалось неприятным быть звездами телеэкрана, у которых все стремятся взять интервью... Мне еще проще было, чем другим... Я двух телекорреспондентов так взглядом напугал, что у них камера сломалась... Но потом какая-то наглая, ничего не боящаяся деваха в рваных на бедрах и на тощей заднице джинсах очень меня достала, и я пообещал:
– И к тебе придем... Жди, падла... Я тебя прямо дома застану, из-под мужика вытащу и...
Надо сказать, что она побледнела основательно...
А на меня тогда злость напала... Не знаю, чем бы все это кончилось, окажись у меня в руках лопата... Но, к счастью или к несчастью, лопаты не оказалось и время интервью кончилось... Корреспондентов «попросили», а нас на допросы погнали... У чечен руки чесались, и по причине плохой погоды хотелось суставы размять...
Тогда не до раздумий было, не до попыток ситуацию проанализировать. Потом уже я думал и сначала понять не мог: зачем чеченам этот показ понадобился? Ведь они желали перед Западом выглядеть цивилизованным государством... А тут выставили до предела избитых и изуродованных пленных... Что на Западе подумают?
Только через несколько лет догадался, когда вторая чеченская война началась. Вся эта встреча с журналистами была не для иностранцев. Она была рассчитана на русских солдат, которым тоже телевизор смотреть приходится, на их матерей, на матерей тех, у кого сыновья подрастают и в армию пойти готовятся. После таких ужасов ни одна мать не пожелает отправить своего сына на войну... Да и солдаты упираться будут... Вот и весь расчет...
И не случайно вскоре появились во множестве всякие комитеты солдатских матерей, которые откровенно призывали своих сыновей Родину предавать... То есть своих же матерей предавать... Глупые женщины в своем детолюбии не видели, кого они старались из своих сыновей сделать... И делали... До сих пор плоды пожинать приходится...
* * *
...Я вылавливал блох из матраца и ворчал на тусклый свет слабой лампочки, а Волк, к укусам насекомых равнодушный по причине дублености собственной кожи, лежал и мечтал:
– Эх, хорошо бы сейчас дома оказаться и в баньке прогреться... У меня батяня такую баньку отгрохал! Как раз когда меня в армию забирали... Пару раз только попариться и успел... Натуральный термос... Свариться там запросто...
– Пар от блох хорош... – сказал я, поддерживая тему. – Прямо в одежде бы на полок...
– И этого... Главного чечена бы туда... Я бы его веником до смерти забил... – размечтался Волк. Мечтать о мести, особенно в плену, очень хотелось... – Мовсаева... Вот бы уж вложил душу в веник...
– Ты веником, а я бы лопатой... – высказал и я свою надежду.
Первый свой личный бой, с лопатой в руках, я выдержал достойно. С тех пор считал лопату своим персональным оружием.
– Интересно, родителям уже сообщили? – сам себя спросил Толян.
– А что в этом интересного... – проворчал я.
– У меня маманя больная... Ей сразу с сердцем плохо станет...
А я подумал, что для моей матери подобное сообщение станет удобной причиной, чтобы запить. Вместе с отцом, который уже пару последних лет из дома зимой выходит только для того, чтобы дрова в дом принести, или к забору кондыбает до дощатого туалета. Ему, кроме сарая-дровника, ходить больше некуда. Работы в деревне нет. Летом хотя бы в огороде что-то делать приходится. И ему, и матери... А зимой... Мать, если есть на что, в магазин спешит или к соседке, у тетки Валентины на те же деньги две бутылки купишь – самогонки, которой, как говорят, хоть и выводят клещей из собак, все же меньше травятся, чем паленой магазинной водкой...
