Я долго держался, умело смягчая силу их ударов за счет напряжения мышц и подставляя наиболее защищенные, наименее опасные для травм места. Среди боевиков это было легче сделать, поскольку боевики в основе своей не были изощренными спецами. Среди следователей сначала тоже уклоняться удавалось, потом спецы меня раскусили и сами под меня подстроились. Конечно, удары даром все равно не проходили, и даже защищенные места начали болеть. Потом я и удары чувствовать перестал. И смягчать их уже не мог физически. Измученный организм потерял реакцию, и даже желание защититься ушло куда-то. Должно быть, я просто перешагнул естественный болевой порог. По опыту двух тяжелых ранений, полученных в Афгане, знаю, что болевой порог всегда преодолевается организмом незаметно, а за этим порогом боль уже становится настолько привычной, что не ощущаешь ее остроты. Разве что на какую-то долю секунды, вспышкой, и все...
И только этот допрос, когда мне ударом ноги сломали ребра, вернул боль... Острую и ноющую, мешающую спать... Как ни странно это звучит, но он вернул мне то, что я хотел. Я хотел вернуть себе боль в наказание, потому как лучше других знал, что я наказания достоин, и самому хотелось получением наказания снять с себя часть вины...
Вина моя была неоспоримой... Только я, и никто больше, несу ответственность за вверенных мне солдат. Только я... И ни на какие обстоятельства ссылаться я права не имею, ни на глупость того, кто послал нас сюда ради достижения каких-то собственных целей, ни на погоду... История «мальчика с козой» тоже на моей совести... Здесь двояко можно размышлять... Виноват я был бы и в том случае, и в этом, при любом исходе дела... Прикажи я застрелить эту женщину, совесть мучила бы меня всю оставшуюся жизнь. Если бы приказ выполнили солдаты, совесть мучила бы и за судьбу этих парнишек, которая сломалась бы на таком приказе... Перед ними, перед их родителями был бы виноват... Если бы приказ выполнили офицеры, тоже мучила бы совесть, потому что мой приказ выполнен... Такой приказ, по большому счету, да и по международному праву тоже, может отдать только военный преступник... А не отдать приказ? Разве не военное преступление – подставить подчиненных, которые доверили тебе свою жизнь и свободу?..
Не знаю... Ничего не знаю... Понимать перестал... И чем больше думаю, уже больше десяти лет постоянно и изо дня в день думаю, тем меньше понимаю... Но я сделал так, как только и мог сделать я, и иного результата уже нет и не будет... И за это тоже будет мучить меня совесть... Это моя ноша, это мое наказание, это моя боль, которую следует всегда с собой носить, в себе носить... И боль в грудной клетке тоже моя, заслуженная, и мне ее тоже носить... Даже когда ребра срастутся, боль останется... Внутренняя... Физическая и нравственная боль срастаются в одно... Но если в боли физической преодолеть болевой порог можно без проблем и он сам, не спросясь, преодолевается организмом, то в нравственных аспектах болевого порога не бывает. Бывает только время, которое боль притупляет, но она потом при любом удобном случае разгорается снова... Конечно, привыкаешь постепенно, с чем-то и как-то смиряешься... Но только привыкаешь эту боль носить, как вериги, а не избавляешься от нее... От такого избавиться невозможно, разве что вместе со смертью...
* * *
...На следующий допрос меня повели почему-то утром, когда я после ночных мучений еще и в себя не пришел... Может быть, повели, чтобы добить окончательно? Хорошо бы так... Оказалось, чечены очную ставку решили устроить. Мне и лейтенанту Угарову, которого всегда утром допрашивали. Его тоже разукрасили основательно – глаз не видно, и нос размазался по всему лицу одним синим пятном.
Нас даже на стулья посадили, что далеко не всегда делали. Чаще стоя избивали... С пола поднимали и избивали снова...
Допрос вел сам Абу Мовсаев. Он здесь был старшим, он всем командовал, он и спрашивал о том, что его больше всего интересовало. Но прежде, чем разговор начался, Мовсаеву позвонили. Телефон спутниковой, как я понял, связи состоял не просто из трубки, как сотовый телефон, а еще и из алюминиевого «дипломата» с аппаратурой. И от «дипломата» куда-то за окно тянулся провод – антенна... Мовсаев разговаривал на чеченском языке, которого я не знаю. Но все же разговаривал уважительно и на нас с Угаровым поглядывал. Из чего нетрудно было сделать вывод, что разговор нас касался. Положив трубку, Абу прокомментировал разговор одному из своих помощников. И я дважды уловил фамилию Удугова. Значит, главный пропагандист дудаевского правительства интересуется нашей судьбой. Еще бы, наверное, и приезд иностранных журналистов, и все остальное он организовывал. Это его прямая работа...
Мовсаев с мыслями после разговора собрался быстро. Повернулся к нам.
– Ну что, капитан... Говори...
– Я давно уже все сказал... – голос у меня изменился, я сам это почувствовал – слова произносились без обычной энергии и медленно, самому противно было себя слушать. Это от сломанной челюсти... – И тебе сказал, и твоим помощникам... Больше мне говорить нечего...
– Есть, оказывается, что сказать, и говорить мы тебя заставим... Нас интересует офицер ФСБ, что прилетел с вами... С кем он встречался и в каких селах? Не знаешь, что сказать, лучше придумай, тогда бить будут меньше...
Примитивнейшая ловушка. Только лопух в такую и попадется. Если я придумаю село, в котором Дмитриенко с кем-то встречался, значит, я де-факто признаю, что он офицер ФСБ.
– Опять то же самое... – вздохнул я. – Капитан Дмитриенко из службы парашютно-десантной подготовки нашей бригады... Служит у нас уже четвертый месяц... Он не имеет никакого отношения к ФСБ...
– Упертый ты, капитан... – Мовсаев приветливо, почти по-доброму улыбнулся, кивнул, и меня ударили сзади ногой в шею. Что ударили ногой, я успел увидеть, падая со стула и умудрившись перевернуться, чтобы на спину упасть, а не лицом в шершавый бетонный пол.
– Поднимите его... – распорядился Мовсаев, не меняя своего добродушного тона. – И не бейте сразу, он скоро сам захочет говорить... И еще попросит его внимательно выслушать... Что скажешь, лейтенант?
Лейтенант Угаров встал и за спину посмотрел, словно боялся, что и его ударят.
– Капитан Дмитриенко в самом деле служит в бригаде около четырех месяцев, как прибыл к нам в летной форме, так до сих пор и ходит в ней... Слухи о том, что Дмитриенко из ФСБ и прикреплен к нам, чтобы за настроением в бригаде следить, сразу появились... Он во все нос совал, все услышать и увидеть хотел... – лейтенант рассказывал почти бодро. Значит, недостаточно его били, если голос не потерял. – Со своей стороны могу сказать, что парашютное дело он знает, но не настолько, чтобы быть специалистом только этого профиля...
– В какие села ходил Дмитриенко? – настаивал Мовсаев.
– За те дни, что мы находимся в разведке, отряд разделялся на группы, и каждая группа вела разведку в своем определенном районе. Я уходил с одними людьми, капитан Дмитриенко уходил с другими... Куда он уходил, может сказать только капитан Петров...
Мне показалось, что Угаров рапорт командованию отдавал, а не отвечал на вопросы следователя... И меня подставляет, и Дмитриенко, который в парашютном деле как раз большой спец...
