– И что нам капитан Петров скажет? – Мовсаев по-прежнему лучился улыбкой, словно желал нас с каким-то праздником поздравить...
– Ничего... Только советую расстрелять лейтенанта Угарова... Он вам лапшу на уши вешает, чтобы не били, а вы, лохи, и слушаете...
Не переставая улыбаться, Мовсаев кивнул еще раз. Я среагировал и качнулся в сторону. Нога пролетела мимо моей шеи, и охранник сам на меня упал, сев всем своим мужским достоинством на спинку стула, отчего даже коротко взвыл. Но второй охранник дотянулся до меня, лежачего, ногой. Наверное, еще долго пинали. Кажется, я даже в сознание от боли в грудной клетке приходил и опять сознание терял. Полностью осознал себя уже в камере, когда мне аккуратно воду в рот вливали. Если раньше я один занимал тесное помещение, то теперь мне соседа подселили – лейтенанта Угарова, и именно он меня отпаивал. Когда я один здесь содержался, водой меня не баловали, только вместе с едой давали. Сейчас в камере стояла кружка...»
* * *
Дальше в тетрадке шло совсем о другом – новые переживания капитана Петрова по поводу провала наступлений в этой войне. Капитану дали радио послушать, и он узнал то, чего не знал никто из нас... Капитан думал о том, что стало с нашей армией и почему. Но меня эти раздумья интересовали мало. Я знал, что есть человек, который очень хочет заполучить эту тетрадку в руки. Лейтенант Угаров открылся мне совсем иным, чесс-слово, человеком. Соответственно, подполковник Угаров – тоже... И причина его интереса к воспоминаниям Петрова вполне понятна. Но не до конца. И я стал листать страницы, бегло пробегая по строкам и отыскивая в тексте фамилию лейтенанта...
Нашел...
* * *
...«Мне трудно было понять, чего добивается от меня лейтенант Угаров. Он отпоил меня после совместного допроса водой. Но весь день мы с ним не разговаривали, и я игнорировал даже его отвлеченные попытки обсудить ситуацию с обменом нас на пленных чеченских боевиков. Вечером, соблюдая обычный график, меня снова на допрос вызвали. Честно говоря, я и ходил уже со значительным трудом, но изо всех сил старался не показать этого чеченам. Сам пошел, хотя после утреннего избиения думал, что уже больше не встану до самого расстрела. И расстреливают пусть, думал, в камере... Просто – откажусь вставать, и все...
На стандартном вечернем допросе меня, как ни странно, почти не били. Мне показалось, они присматривались, куда бы ударить, но места подходящего так и не нашли, потому что такого места на мне уже просто не было. Я весь был сплошным сине-кровавым созданием, творением рук следователей управления шариатской безопасности...
И вечером в камеру я сам зашел. А Угаров стоя ждал меня с кружкой воды.
– Попейте, товарищ капитан...
Я отвернулся и молча прошел к своему топчану, хотя глоток воды мне конечно же требовался. Кроме того, мне требовалось отлеживаться еще после утреннего «промывания мозгов». И отлеживался я, отвернувшись от лейтенанта к стенке и отказавшись от воды, словно вода была его собственностью, которой он желает меня купить. Но, отлежав один бок в теле с нарушенным кровообращением, стоило только повернуться, как Угаров среагировал на это.
– Зря вы, товарищ капитан, сердитесь на меня... Капитана Дмитриенко все равно уже расстреляли, и мы ничем помочь ему не можем, а он нам может помочь... Пусть эти ишаки думают, что он из ФСБ... Нравится им, пусть думают...
– С чего ты взял, что его расстреляли? Его просто держат отдельно от нас... – наверное, в моем голосе прозвучала слабая надежда.
– Мовсаев сам сказал... Еще неделю назад... Дмитриенко говорить с ними отказался, его били, а он молчал. Ни на один вопрос не ответил. Уперся и не разговаривает... Его припугнуть расстрелом хотели, он и на испуг не поддался... Тогда и расстреляли...
– И почему Мовсаев тебе сказал это? – спросил я как можно ехиднее. Правда, ехидство у меня плохо получилось. Я никогда от природы ехидным не был, а сейчас из меня вообще актер никакой. – Друзьями, значит, стали...
– Хорошими друзьями... – а вот Угаров, в отличие от меня, интонацией владел прекрасно, и горечь в его голосе отчетливо слышалась. – Абу мне ту же участь пообещал, что и Дмитриенко постигла... Потому и сказал...
Я опять отвернулся. Может быть, лейтенант Угаров в чем-то прав. Одна из заповедей спецназа – стать выживаемым в любых обстоятельствах. Он своим ответом обеспечивает себе выживание. Обеспечивает свое возвращение в строй с наименьшими потерями для здоровья. Но, с другой стороны, использовать имя расстрелянного капитана для собственного выживания показалось мне кощунственным. Помимо той вины, что я чувствовал, взять на себя еще и дополнительную я не желал. И еще... И это очень важным было для меня...
Я не желал показать чеченам, что они могут меня сломать и заставить говорить то, что я сказать не желаю... Им не сломать меня...
В то, что капитан Дмитриенко расстрелян, я поверил почему-то сразу. У меня не было оснований не верить лейтенанту Угарову, и как-то не возникло мысли о том, что Мовсаев мог Угарова просто обмануть. Я не видел смысла в этом обмане. Только потом уже, после обмена, я узнал, что капитан Дмитриенко все еще жив, что его все еще продолжают мучить и избивать...
Капитана обменяли только спустя два месяца после нашего обмена. Мовсаев обманул и Угарова, и меня, но я на обман не поддался. Угаров же молод оказался и наивен, он поверил и расслабился. А с чеченами расслабляться нельзя...
Иногда мне хочется встретиться и с Дмитриенко, и с Угаровым, посидеть за столом, выпить и... помолчать... Где они сейчас, чем занимаются – интересно... Остались ли в армии? Или, как я... Издевательства никого не оставят своими последствиями... Но искать их тоже не хочется. Я и перед ними свою вину чувствую...»
* * *
Я прочитал это и отложил тетрадку в сторону. По комнате прогулялся, посмотрел за окно на две машины, все еще стоящие на месте. И тяжело вздохнул, чуть не завыл...
Наивный и добрый человек был Леонид Михайлович Петров, отставной капитан спецназа ГРУ, инвалид по контузии. Он никак не обвинял лейтенанта Угарова. Но тот не знал об этом... И именно потому так желает заполучить эту тетрадку... Подполковник Угаров боится, что капитан Петров в своих воспоминаниях обвиняет его в предательстве... Даже не известно, было предательство или был простой обман со стороны чечен, на обман всегда гораздых... Все равно, тетрадка не говорит о лейтенанте хорошо, как и не говорит очень плохо...
Но отдавать ее нельзя... Это память о тех днях, это опыт...
Может быть, в самом деле, какому-нибудь журналисту ее отдать – пусть использует...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1. ОНУФРИЙ
Конечно, работа работе рознь, и писателю никогда не понять шахтера, как и шахтеру писателя, хотя оба могут говорить о своей усталости. Когда мне приходилось многократно копать себе могилу в каменистой, не поддающейся усилиям земле, у меня руки, хоть и стертые в ладонях в кровь, так не уставали, как пальцы устали от ножниц, когда я делил листы принтерной распечатки на «доллары». Да еще не все получалось ровно, приходилось присматриваться, напрягать зрение, отчего глаза резало, и еще запах водки, идущий от рук, раздражал. Водка приятно пахнет только после того, как выпьешь. Вернее, тогда она уже совсем для тебя не пахнет. А до этого запах отвратный, и невольно задумываешься, как люди это пьют...
