Ну а бесчисленные отдельные его строчки, причем от таких возвышенных, как «Я помню чудное мгновенье», до, скажем, такой простой, как «Мой дядя самых честных правил», тоже в нас живут. Многие люди, кстати, помня и дорожа какими-то стихотворными строчками, даже не знают, что это Пушкин. Ну, в частности, вот такое двустишие, которое повторяет каждый: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Мало кто знает, что это стихи Пушкина.
Вик. К. А как там дальше — еще две строчки?..
Вад. К. «Хлопотливо не свивает долговечного гнезда». Это из «Цыган» пушкинских, но мало кто об этом помнит.
Вик. К. Действительно, вот я не помню, что это из «Цыган». Откровенно вам говорю.
Вад. К. Или вообще удивительные вещи. Обратите внимание, скажем, есть такая строчка из «Евгения Онегина», которую почему-то знает каждый, хотя, казалось бы, ну ничего особенного в ней нет. Там пять тысяч строк, и вот — строка:
«Итак, она звалась Татьяной». Вроде бы выше уже и сказано, что Татьяна. В чем же секрет? Я понял, в конце концов: есть здесь особая, скрытая перекличка звуков. И в результате, казалось бы, такая бесхитростная строчка, даже какая-то, если хотите, информационная, на самом-то деле — прелестна. Кстати, Пушкин тут как бы нащупывает имя — «Итак, она звалась Татьяной». И тем самым придает ему особое обаяние. И строка запоминается навсегда, причем ее знают даже те, кто почему-либо не прочитали «Евгения Онегина». Может быть, ленились в школе это сделать, а потом не взяли в руки.
Я вообще много раз в своей жизни замечал, что совершенно простые люди, скажем, малограмотные или даже вообще неграмотные, при имени Пушкин добреют лицом. Вот есть такое! Пушкин — это своего рода мера, образец, какой-то идеал, от которого остальное как бы выстраивается — рядом с ним, в соответствии с ним. И понятно, что каждый деятель нашей культуры, истинный деятель культуры, меряет себя Пушкиным.
Но тут же я должен сказать, что все имеет свою оборотную сторону. Вот это как бы априорное, до всякого рассуждения приятие Пушкина приводит порой и к довольно прискорбному результату. А именно: Пушкина, реального Пушкина, во всей его полноте все-таки знают не очень хорошо. Например, я говорил о его посмертной книге. Представьте себе, я мог бы прочитать вам сейчас десяток стихотворений, и вы бы убедились, что вы их не знаете. Ну, одно совершенно замечательное стихотворение стоит процитировать. Я прочту. Это стихотворение об Иуде, о том, кто предал Христа. Оно написано — это зрелое, позднее стихотворение Пушкина — воистину с дантовской силой. То, что в нем описано, мы как бы не только видим, — мы и слышим, и осязаем, и обоняем даже.
Как с древа сорвался предатель-ученик,
Диавол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной,
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И Сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
Вик. К. Потрясающе!
Вад. К. Понимаете, есть хрестоматийный Пушкин. Естественно, там он как бы некоторым образом облегченный. А кроме того, представьте, у Пушкина есть даже что-то мистическое. Это стихотворение он при жизни не опубликовал, он готовил его для своей посмертной книги, которую не успел издать, и тем самым, как ни странно, оказал воздействие на его судьбу. Но то, что Пушкин все-таки остается еще и в будущем, внушает надежду: каждому в нем можно открыть для себя что-то новое, даже открыть произведения, на которые раньше, по меньшей мере, не обращал особого внимания. Вот это очень важно сознавать!
Подчеркну: у Пушкина можно найти ответы буквально на все вопросы. Вот именно — «наше все». Я хочу привести такой пример, совершенно актуальный, живой. Только что опубликовано неожиданное заявление пресловутого американского экономиста Джеффри Сакса. Он, как известно, был главным вдохновителем и наставником наших «реформаторов», которые сейчас уже явно потерпели крах. И вот что заявил теперь этот самый Джеффри Сакс: «Мы положили больного (то есть Россию) на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия». Так если бы эти самые наши «реформаторы» знали Пушкина, понимали, кто такой Пушкин, они могли бы прочитать слова, написанные Пушкиным в 1830 году, то есть почти сто семьдесят лет назад: «Поймите же, Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; история ее требует другой мысли, другой формулы…»
Вик. К. Это где сказано?
Вад. К. В статье о втором томе «Истории русского народа» Полевого. Видите, Пушкин ответил на этот злободневный до сих пор вопрос еще тогда! При этом надо иметь в виду, что Пушкин вовсе не недооценивал Европу. Он великолепно знал ее, хотя там никогда не бывал. В его творчестве так или иначе созданы образы почти всех европейских стран — от Великобритании до Югославии и от Испании до Польши. То есть все он обнял. Писал совершенно гениальные вещи и об Америке, и об Азии, ислам он принял по-своему — написал «Подражание Корану».
Вот эта всемирность его уникальна по цельности и свежести взгляда. Именно свежести, поскольку он как бы делал это первым. Такая первородность, когда слово будто бы вообще впервые произносится, имеет какое-то особое преимущество. Как говорил Гоголь о Пушкине, «в каждом слове — бездна пространства».
И вот продолжим разговор о том гоголевском высказывании, с которого начали. Вы тогда мне совершенно справедливо заметили, что Гоголь дальше еще о Пушкине говорит: «… это русской (так он писал — русской) человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».
Вик. К. Гоголь — «Несколько слов о Пушкине».
Вад. К. Да, 1834 год. Вот недавно в одном кругу вспомнили эти слова и, представьте себе, начали говорить об этом зло, с ядовитой иронией: дескать, горе-провидец — не предполагал, что через двести лет страна окажется в состоянии такой смуты, такого унижения. Где, мол, нам при всем этом развиться до Пушкина! Дай Бог русскому человеку хотя бы выжить.
Но я тут же сказал: если уж вы берете Гоголя, вы должны понимать, что это написано не при рождении Пушкина, а в 1834 году. Нам осталось еще 35 лет до того 200-летия, о котором говорит Гоголь! Не надо, конечно, думать, что Гоголь именно так буквально это сформулировал. Другое здесь очень важно. Он имел в виду, что русский человек разовьется до Пушкина не в XIX веке и не в ХХ, а в XXI, то есть в третьем тысячелетии. Он считал, что такой масштаб нужен для действительно настоящего понимания Пушкина, для того, чтобы до него дорасти. Вот какой масштаб он поставил, и из этого надо исходить.
Вик. К. То есть чтобы нам дорасти до понимания Пушкина…
Вад. К. Да. А что касается вот этих самых 35 лет, которые нам остались, то я вам приведу такой пример. В 1612 году, в середине года, во время страшной смуты (прямо скажем, если брать нашу современную стадию, тогда Россия находилась в гораздо более отчаянном положении), как раз в это время был создан безымянный «Плач о конечном разорении великого Московского государства». Обратите внимание: о конечном разорении! Тем не менее уже в конце этого года Минин и Пожарский освободили от поляков Москву, началось возрождение нашего государства, и через 35 лет русские землепроходцы дошли до Тихого океана, создав вот эту гигантскую евразийскую державу. А еще через несколько лет, в 1654 году, была воссоединена с Россией в основной своей части Украина, отторгнутая три века назад.
