Вик. К. Возвращаясь к параллели с Французской революцией, можно вспомнить, что она тоже уничтожила главу государства — монарха.
Вад. К. Так делает любая революция. Хотя мера эта, может быть, символическая, но она много значит: раз уничтожается человек, на которого молились, значит, падают и остальные запреты. Значит, все дозволено! Французская революция вовсе не была социалистической, но она поступила точно так же.
Вик. К. И день начала ее уже много лет отмечается во Франции как праздник.
Вад. К. Как самый большой государственный праздник. Это — великое торжество народа! А мы? Мы сейчас проклинаем. Все проклинают — и демократы, и патриоты. Я считаю это проявлением русского (или российского) экстремизма.
Никто же не может отрицать, что современное французское общество основано на крови и костях людей, которые погибли во время Великой французской революции. Это факт, который никак нельзя отменить. И вот меня поразило заявление Александра Исаевича Солженицына, кстати, мной уважаемого, когда он приехал в места Вандеи — острова крестьянского сопротивления Французской революции, где погибло от полумиллиона до миллиона крестьян. Остановившись около памятника этим крестьянам, Солженицын говорит: вот и у нас во время революции погибли крестьяне, было Тамбовское восстание, поэтому… надо покончить с коммунизмом.
Но при чем же тут коммунизм? Он говорил это в стране, где не было никакой коммунистической революции, но в стране, которая вместе с тем, как я уже сказал, построена на крови и костях тех же вандейских крестьян.
Вик. К. Раньше у нас красные были только героями, а белые — только злодеями. Сегодня все представляется с точностью до наоборот…
Вад. К. И в этом есть своя неправда. Вообще, господствующее сегодня стремление изображать революционные события только как расправу всесильных большевистских палачей над беспомощными и ни в чем не повинными жертвами плохо не только потому, что часто не соответствует действительности. Еще хуже другое: при подобном истолковании в сущности принижается и обессмысливается вся история России эпохи Революции. Ибо коллизия «палачи и жертвы», конечно, крайне прискорбная коллизия, но отнюдь не трагическая, если иметь в виду истинный, высокий смысл слова. Подлинная трагедия (как в истории, так и в искусстве) есть смертельное противоборство таких сил, каждая из которых по-своему виновна (в данном случае речь идет о глубоком понятии «трагическая вина») и по-своему права.
Вик. К. В двухтомнике «…Из русской думы» я обратил внимание на мысль Аполлона Григорьева, высказанную в середине прошлого века о времени после реформы Петра. Он пишет: если бы далее спали мы в продолжение более полутораста лет, мы, спавши, все-таки видели сны, примеривали себя к грезившимся нам идеалам, развивали наши духовные силы и возможности в борьбе хотя бы и с призраками и, стало быть, просыпаемся не теми, какими легли. А ведь мы в продолжение более семидесяти лет после 1917-го не спали…
Вад. К. Мне кажется, что в каком-то смысле мы должны сегодня соединить ту идею, которая предшествовала революции, с той идеей, которая была после нее.
Вик. К. Давайте в следующий раз продолжим разговор об этом.
…Март 1996 г.
«Патриотическая идея социализму не противостоит»
Вик. К. В прошлый раз, Вадим Валерианович, вы отметили, что русская мысль давно и постоянно предсказывала социализм как будущее России. У нас был социализм, который теперь называют то казарменным, то воплощением тоталитаризма, а то даже фашизмом. Однако и после свержения советского строя социалистическая идея не умерла. Вполне определенно, например, выдвигает ее Коммунистическая партия Российской Федерации. А многие люди, как говорится, на себе убедились в ряде безусловных преимуществ прежнего нашего жизнеустройства перед нынешним. Хотя что-то вызывает и не очень приятные ассоциации. Что прежде всего напоминают людям, стараясь отвратить от социалистического пути? Чем угрожают? Возвратом ГУЛАГа. Массовыми расстрелами, заключениями, пытками…
Вад. К. Тут опять невероятная фальсификация. Простите, но за тридцать последних советских лет у нас не было ни одной политической казни. Если же говорить о политических репрессиях, уверяю вас: их было ничуть не больше, чем в США. Никакого миллионного ГУЛАГа давно не существовало! С тех пор, как были реабилитированы люди в 1953–1956 годах.
Все последние годы у нас в этом смысле была нормальная жизнь, и, по-моему, нелепо предполагать, что возврат к социализму (в той или иной форме) обязательно должен перескочить все то, уже стабилизировавшееся, общество, а мы опять начнем историю сначала.
Знаете, почему еще это исключено? Тогда, в двадцатые — тридцатые годы, людьми двигал неслыханный фанатизм. Были миллионы людей, которые абсолютно верили в правоту беспощадного террора. Возьмем такого человека — все, думаю, относятся к нему с уважением и даже любовью, — Александр Твардовский. Он же был самый настоящий сталинист! Когда отец раскулаченный прибежал к нему с младшим его братом из Сибири и стал говорить: «Вот мы там погибаем», он ответил: единственное, что я могу для вас сделать, это бесплатно отправить вас обратно. И отец убежал от него, чтобы он не сдал его в ГПУ. Это же потрясающе!
Кстати, когда уже назрело разоблачение культа личности, Твардовский опубликовал в 1954 году очередной отрывок из новой поэмы «За далью — даль», где он воспел Сталина.
И пусть тех лет минувших память
Запечатлела нам черты
Его нелегкой временами,
Крутой и властной правоты.
Всего иного, может, боле
Была нам в жизни дорога
Та правота его и воля,
Когда под танками врага
Земля родимая гудела…
Почему я привожу эти факты? Они, по-моему, достаточно убедительно свидетельствуют, как глубока была убежденность в своей правоте у тех людей.
Вик. К. А к приспособленчеству нельзя это отнести? Или к чувству страха?
Вад. К. Что вы! Сталин ведь умер уже…
Вик. К. Я о другом — скажем, об эпизоде с отцом и братом.
Вад. К. Ни в коей мере! Сейчас опубликованы дневники Твардовского, интимные дневники, из которых видно, как глубоко верил он во все, что делалось.
Вик. К. Да, я припоминаю: кто-то в мемуарах удивлялся, что в спальне у Твардовского висел портрет Сталина, и это, конечно, о многом говорит.
Вад. К. А вспомните «Страну Муравию». Он не скрывал страданий и бед, которые выпали на долю крестьянства, и тем не менее писал: «И надо всей страной — рука, зовущая вперед…»
Я уверен: сейчас никакой ГУЛАГ невозможен хотя бы потому, что нет у нас такого фанатизма миллионов или по крайней мере сотен тысяч активнейших людей. Все могло быть только при таком условии. Иначе невозможно. Иначе люди просто сразу остановятся. В общем, у нас сегодня совсем другое в массовом сознании.
