И второй фактор — пространство. Но помилуйте, от Ковно, где Наполеон перешел Неман, до Москвы около 900 километров. А от Парижа до Ковно — расстояние, которое перед этим должен был пройти Наполеон, — в два раза больше. Я понимаю, если бы еще Наполеон наступал, как Гитлер, по всему громадному фронту. Ничего подобного, наполеоновские войска двигались в узкой полосе, не превышавшей 150 километров. Так что говорить, будто французов погубило русское пространство, в котором они как бы затерялись, — это неверно. И, кстати, русская армия, которая дошла до Парижа, она вынуждена была пройти и до Ковно, и до Парижа, — еще в два раза большее расстояние. И почему-то никого это пространство совершенно не смутило.
Вик. К. В самом деле, достаточно этих трех крупнейших исторических событий, чтобы всерьез задуматься о необычной судьбе страны. К тому же вы в своей книге абсолютно правомерно подчеркиваете, что все эти попытки завоевания мира, то есть создания мощнейшей военной армады, связаны были с необыкновенной концентрацией направленных против России сил. В первую вместилась как бы вся энергия Азии, потому что, прежде чем прийти на Русь, монголы завоевали большую часть Азии — гигантский континент, а Наполеон и Гитлер сумели вобрать в свои армии энергию почти всей Европы. И тем не менее именно в России они потерпели крах!
Вад. К. С моей точки зрения, именно идеократическая сущность России обернулась такой великой силой. Видите, с одной стороны — необыкновенные взлеты, победы, с другой — столь же необыкновенной силы крушения и падения. Поэтому, когда я говорю об идеократичности России, я вовсе не ставлю вопрос: хорошо это или плохо? Это своеобразие России.
Я готов восхищаться упорядоченной, законной, законопослушной жизнью европейских стран — кстати, многие русские, попадая туда, восхищались и завидовали, и любовались ими, в особенности сейчас… И опять-таки можно восхищаться особой твердостью, прочностью этих самых азиатских обычаев, которые дают им огромные преимущества. Но тут ничего не поделаешь. Есть своеобразие нашей страны.
Вик. К. Появится в газете эта беседа — и сразу вполне предсказуемые отклики: ну опять «умом Россию не понять, аршином общим не измерить»…
Вад. К. Что же поделаешь, коли так оно и есть. Должен вам признаться, что я не разделяю не только западничества, но в равной мере и славянофильства. Поскольку славянофильство исходит из того, что вот существует европейская цивилизация как бы в двух своих руслах — романская и германская, и мы рядом с ними должны поставить славянскую цивилизацию. Но разве сегодня не очевидно, что та граница, которая проходит через западные пределы России, гораздо больше отделяет нас от западных славянских народов, чем связывает, допустим, единство происхождения? Они все-таки люди европейские.
Мне как-то пришлось — и я до сих пор с интересом и любопытством это вспоминаю — лет десять назад давать интервью чешскому и польскому изданиям почти одновременно. То есть через короткий промежуток времени разговаривал с польским и чешским журналистами. И вот я осмелился, хотя это, конечно, могло прозвучать как-то обидно, — но я сказал, что перед вашими странами стоит вечный такой выбор: кем вы хотите быть — передним крыльцом России или задним двором Европы? И, вы знаете, оба собеседника мои в конце концов признались, что да, они хотят быть задворками Европы, а не передним крыльцом России. Они это больше ценят.
Я стою, как вы, вероятно, поняли, на евразийской точке зрения. То есть я понимаю Россию как Евразию, которая представляет собой субконтинент, в какой-то степени соединяющий европейские и азиатские черты. Но это, конечно, слишком упрощенное, слишком примитивное толкование. Евразийство — это вовсе не европейское плюс азиатское, это третий феномен, который выработался на почве и того, и другого, но стал совершенно особенной реальностью, которую уже никак нельзя разделить на европейское и азиатское.
Есть люди, считающие себя истинно русскими людьми, которые крайне отрицательно относятся к евразийской идее. Дескать, к чему ведет эта идея? К какому-то абсолютному растворению. И получается, что Россия — это русские плюс тюрки, и в этой неопределенности все должно потонуть, не говоря уже о том, что некоторые люди нерусского происхождения, из нерусских республик, считают, что они должны стать центром Евразии, а это между тем совершенно неверно.
Истинно евразийский народ — только один русский. Я опять-таки подчеркиваю: это вовсе не значит, что он тем самым получает какое-то преимущество, какое-то превосходство. Одновременно есть и минусы. Действительно, есть некоторая размытость, неопределенность, аморфность, порождаемая той самой евразийской сутью. В конце концов получается, что русский народ — это как бы некая стихия, можно сказать, электромагнитное поле, попадая в которое другие народы становятся тоже евразийскими.
И в высшей степени закономерно, что в русском языке единственное название народа — «русские» — имя прилагательное, в то время как другие, от молдаван до чукчей, — все имена существительные.
Вик. К. Неужели это так?
Вад. К. Представьте, да. Француз, испанец, англичанин, швед, поляк… Ну кто еще? Китаец, египтянин, мексиканец… Да все — существительные! Кроме русского. Мне могут сказать: это просто случайность. Но нельзя забывать, что язык, основной фонд языка (я не говорю о каких-то жаргонах) — это нечто такое, что создается в деятельности, продолжающейся тысячелетия, и это деятельность, в которой участвуют миллионы людей! И это настолько отшлифовано, настолько, если хотите, закономерно — появление, окончательное оформление слова, что надо признать поистине удивительной и отнюдь не случайной вот такую выделенность русских, которых называют именем прилагательным. Как будто этим самым определено, что они могут приложиться к столь гигантской территории. Кстати, это дает основание употреблять словосочетание, которое вообще-то невероятно — русский татарин, русский мордвин, русский еврей, русский грузин… Ну кто такой Багратион, как не русский грузин?
Можно, конечно, сказать: американский немец, американский еврей, американский француз. Но тут речь идет о другом. Американец — не значит народ, это обозначает страну. Это совсем другое дело.
Вик. К. Скажите, в самом деле, это единственный факт, когда народ называется именем прилагательным?
Вад. К. Ну назовите еще кого-нибудь! Вот вспомните, возьмите хотя бы все население России, в самом широком значении слова. Возьмите от таджика до ненца, от эскимоса до казаха… И это, повторяю, не могло быть случайным, потому что за этим стоит работа языка в течение веков. А поскольку получилось так, это об очень многом говорит.
Да, в самом слове «русский» — некая двойственность. С одной стороны, казалось бы, ну что такое, народ не может назвать себя именем существительным. А в то же время, если хотите, и никуда от этого не денешься, это как бы сверхнация, которая может быть «приложена» ко всему.
Вик. К. То, о чем вы сейчас говорите, Вадим Валерианович, пришло к вам в ходе работы над вашей последней книгой?
Вад. К. Это некоторые фундаментальные основы моей книги. Хотя если я что-то в ней ценю, так не просто какие-то отвлеченные идеи, а то, что все там воплощено в фактах. И я стремился — конечно, не могу сказать, насколько мне это удалось, не мне судить, — чтобы в книге факты были не примерами, а формой мысли. Это очень важно. Я когда-то почерпнул это методологическое основание от замечательного мыслителя Эвальда Ильенкова. Надеюсь, имя это известно.
