Не бывало и не будет того, чтобы отживающие классы сдавали добровольно свои позиции, не пытаясь сорганизовать сопротивление. Не бывало и не будет того, чтобы продвижение рабочего класса к социализму при классовом обществе могло обойтись без борьбы и треволнений. Наоборот, продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы.
[114]
Речь Сталина — и оправдание, и целая программа Гражданской войны. Это особая Гражданская война: она не нужна для захвата или удержания власти. Никакие вражеские армии белых или зеленых СССР не угрожали. Красная Армия образца 1929 года была в состоянии разгромить любую армию, равную по численности армии Колчака или Деникина или любой коалиции зеленых и белых вместе с казаками и Махно.
Это была особая Гражданская война: за воплощение в жизнь коммунистической утопии. Она шла за преобразование России в духе «построения социализма».
Коммунисты знали два способа такого «построения»: самодеятельность революционных масс, и создание политической и военной машины. Первый способ уже показал свою несостоятельность. «Массы» слишком часто оказывались ненадежны, ветрены, и вообще слишком часто думали не так, как вожди. Гражданскую войну 1917–1922 годов выиграла не добровольческая Красная Армия образца декабря 1917 г., а боевая машина, созданная Троцким к лету 1918 г.
Социализм слишком четко обретал облик государства-машины, тоталитарного государства «винтиков». Был случай, когда И.В. Сталин выпил, подняв тост «за винтики». Вряд ли это было издевкой или даже проявлением неуважения. Вождь всех народов вполне искренне отождествлял свое государство с механизмом.
Гражданская война в СССР шла по двум направлениям:
— завершение строительства тоталитарного государства;
— уничтожение крестьянства как сословия, недостаточно зависимого от красных.
На практике лозунг «усиления классовой борьбы» вел к нагнетанию атмосферы подозрительности и страха, шизоидные обвинения. В духе анекдота, когда старый еврей смотрится в зеркало и задумчиво произносит: «Один из нас таки да, явно враг…». В другом варианте: «Один из нас таки да, где-то служит».
Спускание «сверху» планов арестов и планов расстрелов — тоже часть реализации этого лозунга. Эти планы и отыскивание «врагов» среди самих коммунистов особенно смущали преемников Сталина.
[115]
Но «под раздачу» на практике постоянно попадали разного рода «стрелочники». Порой в буквальном смысле. Железные дороги работали безобразно, аварии были чуть ли не бытовой нормой — и делался вывод, что в смазчики и стрелочники пробираются белогвардейцы и кулаки… Любая ошибка, любое неверное действие легко могло быть истолковано, как проявление «классовой борьбы». А это сразу же превращало административное нарушение или мелкое уголовное дело в политическое. Со всеми вытекающими последствиями.
Глава 3.
СТАЛИН НАРОДНЫЙ И СТАЛИН ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
Существует какой-то народный образ Сталина, очень далекий от образа и иностранцев, и русской интеллигенции.
В. Сорокин
Переворот Сталина невозможно понять без учета того, что и в революции 1917–1922 годов, и позже русский народ не был единым. Фактически в нем сосуществовали «русские европейцы», чье сознание мало отличалось от сознания других европейских народов. И «русские туземцы», социально и психологически доживавшие Московский период нашей истории. Подробно я пишу об этом в другой книге.
[116]
Здесь — очень коротко: различия двух народов в одном сказались начиная с 1914 года. Русские европейцы (как и все европейские народы) приняли Первую мировую войну как свою, как дело чести. Русские туземцы четко осознавали: это не их война. Ни в одном государстве не было столько дезертиров, как в Российской империи.
Революция же породила одновременно две формы новой власти. С февраля по октябрь 1917 года в стране существует и Временное правительство, и Советская власть. Одновременно.
[117]
«Советские историки объясняют двоевластие как сосуществование буржуазного правительства и правительства истинно народного. Считать деятелями буржуазии солдатского и крестьянского сына А.И. Деникина или даже юриста А.Ф. Керенского — занятие на любителя… Точно так же трудно считать пролетариями людей с дворянскими фамилиями Чичерин, Тухачевский или Бонч-Бруевич, сына помещика Троцкого или даже интеллигентов Ленина, Бухарина и Свердлова.
Противостояние двух властей становится понятнее, стоит нам предположить — существуют два народа, каждый со своей системой ценностей и своими представлениями о том, как должна делаться политика.
Почему победила туземная Россия? Да потому, что была больше и сильнее! К Первой мировой войне русских туземцев было миллионов 4–5, не больше. И даже у них в сознании жила и причудливо путалась с европейской и туземная Россия. Они сами были частично туземцами.
Кроме них, около 25 %' населения (12–14 миллионов) были европейцами первого поколения. А две трети русских оставались туземцами и вовсе не хотели изменить это положение вещей. Их просто больше, русских туземцев, особенно в провинции и в деревнях.
Глубоко правы были Столыпин и другие политические деятели, старавшиеся любой ценой удержать Российскую империю от войн. Сила европейцев — в организации, сложности, умении делать квалифицированную работу, умении учиться. Первая мировая война страшно упростила мир, заставила играть по очень уж простым правилам. И преимущества русских европейцев стали намного меньше… А то и исчезли совсем.
К тому же война дала в руки оружие сотням тысяч, миллионам туземцев. Миллионы вооруженных и к тому же не знающих, во имя чего они воюют, — страшная сила. Вооруженная сила толпами бежала с фронта, понимая или чувствуя, это не их война. Вооруженная сила русских туземцев действовала упрощенно, примитивно, но их логика переживших свою эпоху московитов соответствовала законам жизни во вздыбленном войной мире.
Не будь войны — русские европейцы могли править туземцами до того самого времени, когда уже большинство народа станут европейцами, то есть года до 1930. Тогда уже никакая вообще сила не остановила бы окончательной европеизации страны, и даже революция была бы не очень страшна: ведь тогда-то она вся протекала бы по законам обычной европейской революции. Типа Французской революции 1789–1794 годов.
