Коштуница постоянно перебивал нас, обвинял трибунал в антисербских настроениях, в политической ангажированности, в обслуживании интересов НАТО, в незаконном преследовании сербских лидеров. Я ничего не понимала. Передо мной был человек, считающийся специалистом по конституционному праву. Вместо того чтобы оперировать фактами, он опирался на дезинформацию и пропаганду. Мне хватило двадцати минут бессмысленных разглагольствований, чтобы понять, что мы ничего не добьемся. «Basta», — подумала я. Я поднялась, взяла свою сумочку от Луи Вуиттон и сказала: «Господин президент, думаю, нам пора прекратить этот разговор». В завершение я добавила, что, по моему мнению, это весьма неблагоприятное начало сотрудничества. Мне показалось, что сотрудничество вообще невозможно, и я спросила, когда соберется новое национальное собрание и правительство: ведь только эти институты могли юридически обосновать сотрудничество с Международным трибуналом. Разумеется, Коштуница и его советники всячески отрицали свое нежелание способствовать работе трибунала, но я точно знала, что согласия от них мы не получили. Эти люди говорили, что сначала нужно устранить все препятствия к совместной работе, создать условия для сотрудничества путем принятия соответственных законов, решить технические вопросы. По их мнению, подобные действия могли бы занять «определенное время», хотя, конечно, о том, чтобы парламентские дебаты затянулись на годы, речь не шла. После этой встречи мне было нечего сказать журналистам: мы ничего не достигли.
На следующее утро я проснулась рано. Небо над Белградом по-прежнему было серым. Река Сава казалась свинцовой. Из окна я увидела демонстрантов, скандировавших: «Карла — шлюха!» Нам предстояло Встретиться с представителями сербов, бежавших из Хорватии и Косово. Затем мы провели переговоры с рядом министров. В 15.30 мы встретились с Зораном Джинджичем, которому вскоре предстояло занять пост премьер-министра Сербии. «Милошевич окончательно сдался, — воскликнул он. — Мы должны призвать тех, кто виновен в военных преступлениях, к ответу. Люди должны знать, что произошло». «Ну, наконец-то», — подумала я. «Но мы все еще не полностью контролируем ситуацию, — предостерег нас Джинджич. — Полиция, секретная служба и армия все еще не полностью подчинялись правительству. Необходимо провести чистку в службах правосудия и судебных органах. Начинать сотрудничество с трибуналом в таких условиях — это настоящая катастрофа».
Однако он заверил нас, что сможет обеспечить сотрудничество с трибуналом через два-три месяца. Через месяц Милошевич будет в тюрьме, и Сербия предъявит ему обвинение в военных преступлениях. Я спросила, как может начаться наше сотрудничество. Его ответ поразил меня. Он сообщил о полученной им секретной информации о том, что сербская полиция, пытаясь уничтожить доказательства убийств гражданских лиц в Косово, вывозила тела жертв, в том числе женщин и детей, в Белград, и тайно хоронила их на аэродроме югославской армии в Батайнице, на окраине города. Эта информация была поразительной. Подобный приказ могли отдать только на самом высоком уровне. В преступлении была замешана полиция и армия. Сразу возникало множество вопросов. Кем были убитые мужчины, женщины и дети? Откуда они? Как их убили? Кто их убил? Джинджич сказал, что трибунал должен немедленно послать своих следователей, чтобы те допросили офицеров сербской полиции, которые знали об этих операциях. По его мнению, данную информацию следовало сообщить сербскому народу, но для этого нужно дождаться подходящего момента.
Джинджич выразил уверенность в том, что сербский парламент примет закон о сотрудничестве с трибуналом, даже если федеральный парламент, где заседает множество сторонников Милошевича, этого не сделает. Мы с Блуиттом рассказали о расследовании преступлений, совершенных АОК, и о необходимости расширения мандата трибунала на похищения и убийства вплоть до июня 1999 года. Затем я упомянула о том, что следователи трибунала выясняют судьбу 2 млрд долларов, исчезнувших из Югославии. Нам необходима была поддержка правительства, поскольку иначе мы не могли завершить расследование финансовых махинаций Милошевича. «Дайте мне миллиард, — рассмеялся Джинджич, — и вы получите Милошевича».
Я сказала Джинджичу что сербское правительство, которым он вскоре будет руководить, не должно терпеть присутствия обвиняемых лиц на территории республики. Их следует арестовать или выслать, хотя бы в Боснию. Младич находился в Белграде. У нас был оригинал обвинительного заключения, ордер на арест и все необходимые документы. Я ясно дала понять, что международное сообщество пристально следит за отношениями между новыми лидерами Югославии и Сербии и трибуналом. Я стала настаивать на том, чтобы наши следователи получили возможность встретиться с жертвами и свидетелями насилия и запугивания со стороны АОК. «Нам было бы интересно ознакомиться с документами ваших судов», — сказала я.
Один из моих помощников, Антон Никифоров, носил более десятка обвинительных заключений в своем пухлом портфеле. Мы отправились в кабинет Момчило Грубача, федерального министра юстиции Югославии. Наша встреча состоялась в тот же день. Грубач сказал, что министерство будет координировать свои усилия с работой трибунала по Югославии, и заверил, что вскоре будет создан специальный правительственный институт по сотрудничеству с трибуналом. Через несколько минут Грубач согласился взять наши документы, но сказал, что передаст их в министерство юстиции Республики Сербия, потому что осуществлять действия по ним должно правительство Джинджича, а не федеральные власти Коштуницы. Мы спросили у Грубача, как прежний режим мог укрывать обвиняемых и не передать их в руки правосудия? Министр ответил: «Милошевич никогда не уважал закон».
Возвращаясь из Белграда домой, мы с Жорисом побывали на Всемирном экономическом форуме в швейцарском Давосе. Здесь нам представилась возможность пообщаться с Оливеро Тоскани, знаменитым фотографом, славу которому принесла реклама компании Benetton. Мы встретились с нобелевским лауреатом Эли Визелем, так красноречиво написавшем о Холокосте, а также с Пауло Коэльо, автором «Алхимика» и других романов, переведенных на сербо-хорватский язык. Коэльо предложил оказывать трибуналу всяческую поддержку и объяснить своим читателям из бывшей Югославии, насколько важно достичь примирения. Я запомнила премьер-министра Израиля, который, пожалуй, впервые в жизни решил встать на лыжи. И он сам, и его телохранители то и дело падали. Повсюду слышались оживленные разговоры и взрывы смеха, но, казалось, все люди, и на горных склонах, и в залах заседаний говорят только о Коштунице, словно именно он свергнул Милошевича. Я слышала, как Коштуницу называли провидцем, политиком умеренного толка, сторонником мира. Шведский политический вундеркинд Карл Бильдт, который безуспешно пытался положить конец боснийской войне, был не единственным, кто критиковал меня и полагал, что мои действия могут дестабилизировать обстановку в Югославии. Я же считала, что в Белграде мы продемонстрировали достаточно понимания. Дипломатические экивоки не помогут нам задержать тех, кто виновен в массовых убийствах. Вряд ли можно рассчитывать на политическую стабильность в стране, где такие люди входят в правительство, командуют армией и полицией. После подобных дифирамбов в адрес Коштуницы я почти с симпатией отнеслась к демонстрантам-антиглобалистам, которые блокировали железные и автомобильные дороги. Мне хотелось уехать из Давоса и побыстрее оказаться в Тичино. Но добраться до дома можно было только на швейцарском военном вертолете. Погода была ужасная. Ветер мотал вертолет, словно это был мячик для гольфа. Снег летел почти горизонтально. Нас окружали высокие сосны и известняковые скалы. Я взглянула на Жориса. «Посмотрите-ка на этого дипломата, — подумала я. — Он боится даже улыбнуться…» Через несколько минут турбулентность заставила пилота пролететь под проводами линии высоковольтной передачи. Мой телохранитель перекрестился, а я перестала улыбаться.
