После этого по поручению Лыкошина, который отказался иметь дело с Парвусом, Бурштейн через Голландию отправился в Америку проворачивать их коммерческие дела. В конце июля 1916 года возвратился в Европу, а месяц спустя в Копенгагене встретил Фюрстенберга. Тот сразу на него набросился с угрозами, предупредив, что ему известно о доносе Белецкому под видом частного письма. Бурштейн так описывал эту сцену Александрову: «Когда я встретился с Фюрстенбергом в Копенгагене в последний раз, и он стал мне говорить в угрожающем тоне и передал мне дословно содержание моего письма на имя Кона через Белецкого, то я, зная, что никто, кроме меня, содержания письма не знал, сказал Фюрстенбергу так: „До сего времени я был убежден в том, что вы немецкие шпионы, а, как теперь вижу, вы служите нашим и вашим“.
[103]
Вообще-то, на первый взгляд произошел как будто рядовой случай: столкнулись два агента в стремлении подставить один другого под удар. И все же факт этот, если бы Александров дал ему ход, мог бы перекроить все следствие. Ну признай он, что Фюрстенберг „свой человек“, тогда, конечно же, отпадало бы обвинение против него как большевика — немецкого шпиона. Но ведь это изменяло весь ход следствия. Кстати, когда о причастности Фюрстенберга к агентурной деятельности Александров получил подтверждение, да еще от более ответственного лица, он не на шутку переполошился.
Приведу выдержку из протокола допроса „важного“ лица, зафиксированного следствием 23–24 сентября 1917 года:
„Я, нижеподписавшийся начальник контрразведывательной части штаба Верховного Главнокомандующего Генерального штаба полковник Николай Васильевич Терехов, православный, 38 лет… С 1909 года почти непрерывно до сего времени я нес службу по разведке и контрразведке. С 1909 года до начала войны — в должности помощника старшего адъютанта разведывательного отделения штаба Варшавского военного округа, затем с начала войны — на той должности в штабе 2-й армии, где с 1915 года, будучи старшим адъютантом, выполнял особо секретные поручения штаба Верховного Главнокомандующего по разведке и партизанской организации на многих фронтах нашего театра военных действий. Настоящую должность занимаю с июня месяца текущего года… Под именем и фамилией Якова Фюрстенберга мне известен еврей, бывший в самом начале войны в августе—сентябре 1914 года подагентом у моего агента-разведчика Иосифа Герца; он зарекомендовал себя мелким шантажистом, и, ввиду его ненадежности и за негодностью, он был уволен. Впоследствии, вместе с тем же Герцом и другими лицами, он был командирован по разведке одним из штабов за границу, в Копенгаген. В результате этой деятельности было назначено предварительное следствие по подозрению их в шпионстве. Дело о них находится в Военно-судной части штаба Западного фронта. Яков Фюрстенберг всегда имел репутацию темной личности. К сему присовокупляю, что командирование Фюрстенберга в Копенгаген относится к лету 1915 года, именно к началу июня. Фюрстенберг жил в Варшаве…“
Ставка Верховного Главнокомандующего, где нес свою контрразведывательную службу полковник Терехов, находилась в Могилеве. Именно там последний давал показания следователю по важнейшим делам Гродненского окружного суда Сцепуре, переславшему протокол допроса Александрову в Петроград. И что же делает, получив такие неожиданные сведения, Александров? Посылает в экстренном порядке запрос в штаб Западного фронта, где, по словам Терехова, в Военно-судной части находилось дело на Фюрстенберга, Герца и других лиц? Ничего подобного. Да, он принимает экстренные меры — шлет гонца в Могилев с депешей прокурору окружного суда. В ней требование к следователю немедленно провести повторный допрос Терехова и предъявить ему для опознания фотографию Фюрстенберга, которая прилагалась к депеше. Все это зафиксировано в документе, датированном 25 сентября 1917 года. Не исключено, что с нарочным было отправлено и предупреждение Терехову быть более осмотрительным при повторном допросе. 26 сентября тот, перепугавшись, что наговорил лишнего, неуверенно заявил следователю: „…как мне кажется, на означенной фотографии изображен не тот Яков Фюрстенберг, о котором я говорил в своих показаниях, данных 23–24 сентября…“ Именно вот это — „кажется“ изобличает подлог с повторным допросом. Опытному контрразведчику с таким наметанным глазом очень уж трудно было без должной уверенности удостоверить личность своего агента, которого не видел два года и портрет которого так четко описал на первом допросе. Кстати, сравнивая это подробное описание („худощавый, брюнет… лоб высокий, нос… типичный еврейский, усы черные, подстрижены по-английски, бороду брил, уши крупные, слегка оттопыренные, шея длинная, жилистая, с небольшим кадыком…“) с фотографией, сохранившейся в материалах дела, мне показалось почему-то обратное — это было одно и то же лицо. Хотя на этом не настаиваю. Разве что приведу, на мой взгляд, более веские доказательства александровского подлога. Конечно, бывают и исключения из правил и исключительные совпадения, но чтоб вот так уж… Получается, что в контрразведке имеется на учете два Якова, два Фюрстенберга, оба — сомнительные личности, оба посылаются с агентурными заданиями в один и тот же город и в одно и то же время. Но если бы были такие двойники, сомнительно, чтобы о них не знала контрразведка. Ну а если знала, то показания Терехова, совпадающие во многом со сведениями Бурштейна, заставляют более пристально присмотреться и прислушаться к той травле, которой подвергло большевиков Временное правительство при активной поддержке их политических противников. Они, эти „суперагенты“, тайные пружинки и винтики всевозможных партий, волнений, мятежей, революционных ситуаций, предпринимали скандальные международные сделки, денежную пенку оставляя себе, а скандальную — российскому правительству и противникам, распространяя через бурцевых и алексинских „разоблачительные“ сведения. Они приветствовали Февральскую революцию и арест царской семьи, подталкивая ее к гибели и радуясь удачной затее, чтобы через некоторое время поднять волну протеста против Временного правительства и в защиту „невинных жертв революции — Государя-Императора и Его Детей“. Они, если касалось гласности, лицемерно писали с заглавной буквы и произносили с почтением то, что в сущности осмеивали и продавали, что приговаривали к истреблению. Они оседали во всех комитетах, советах и штабах, где на время воцарялась власть и где появлялась возможность поживиться, что-то узнать, напакостить. Этих „суперагентов“, подобно жестоким и коварным привидениям, можно было встретить в окружении Керенского и Корнилова, Деникина, Колчака и Семенова. Они заправляли политической и пропагандистской работой у Махно и давали советы Троцкому и Котовскому. После „самоликвидации“ они, подобно эсерам, растворившись в большевистских организациях, как до этого разбавляли собой кадетов, меньшевиков, монархистов и прочих, наводнили партийные и советские учреждения. Они, по своей извечной традиции, расшатывали новые устои, готовили новые взрывы, проникнув с этой целью в особо важные органы управления, в правоохранительный и судебный аппарат, брали в свои руки руководство финансами, торговлей, прессой, пытались влиять на армию. Они снова готовились к бунту, пытливо изучая историю и свой прошлый опыт по уничтожению монархии.
