«Начальник Ве<сьма> спешно контрразведывательного Судебному следователю по отделения особо важным делам
Штаба Петроградского Александрову военного округа на театре военных действий
„4“ октября 1917 г.
№ 11021
Петроград
Воскресенская наб.,
д. № 28, кв. 4.
Тел. № 139 — 25 на № 659
При сем препровождаю список эмигрантов, прибывших в Россию в начале апреля сего года.
Подробный список эмигрантов, прибывших в первой половине мая сего года, всего около 250 человек, препровожден мною заведываюшему Центральным Бюро при Главном Управлении Генерального Штаба.
Других списков во вверенном мне отделении не имеется.
Приложение: список.
За начальника отделения прапорщик <роспись>
За помощника начальника отделения
<роспись>
[179]
».
В этом списке Ленин (Ульянов) числится под 2-м номером, Надежда Константиновна Ульянова — под 3-м. Под 5-м, как и говорил Соколову Бурцев, — Сафаров. Но Войкова снова нет. Да и сам список тоже не может быть доказательством бурцевского утверждения о «сонме навербованных Лениным агентов, в чем ему откровенно помогали немцы», поскольку формировали эту партию эмигрантов официальные представители Временного правительства, включив в нее и эсеров, и меньшевиков, и большевиков, и далеких от политики людей — искателей приключений, предпринимателей, несчастных скитальцев. Другими списками, за исключением списка эмигрантов в количестве 250 человек, прибывших месяцем раньше, как указывалось в препроводительной записке, даже контрразведка не располагала. Думается, что не мог иметь их и Бурцев. Да Соколов и Александров с него этих списков и не спрашивали. Для них было достаточно того, что большевики объявлялись врагами народа, исчадиями ада и предавались Бурцевым, точно так же, как и Матреной Распутиной, анафеме.
Критика Бурцевым большевиков вообще-то довольно поучительна. Он их обвиняет в выступлениях против царизма, хотя сам считает себя врагом монархии. Они, оказывается, преступным образом поступили с Временным правительством, хотя Бурцев тоже выказывал этому правительству недоверие. По его мнению, большевики не имели права заниматься ни пропагандой, ни организационной работой, ни издательскими делами, ни финансовыми вопросами; оставлял он это право за собой, за всеми остальными, кроме большевиков, политическими партиями и течениями. Получалось, что и следователи разделяли эту точку зрения, ставя большевикам в вину то, что другим прощалось, что для других считалось (скажем, издательcкая или коммерческая деятельность с целью пополнения партийной кассы) вполне приемлемым и оправданным.
Вместе с тем та же издательская работа, позволявшая проводить в жизнь свои идеи и в значительной мере покрывать расходы на организаторскую и пропагандистскую работу, являлась для любой эмигрантской группировки общим и необходимым делом. Не считалось зазорным прибегать к помощи влиятельных лиц в качестве посредников и поручителей. Плеханов, давая показания Александрову 10 сентября 1917 года, к примеру, сообщал, что всегда недолюбливал Троцкого, что именно благодаря его, Плеханова, «оппозиции» по отношению к Троцкому последний не был введен в состав социал-демократических органов, издававшихся в эмиграции, «Зари» и «Искры». Это произошло в 1902 году. Несколько улучшились их отношения после образования «фракции большевиков и меньшевиков», когда Троцкий примкнул к последним. Однако и после этого Плеханов не совсем доверял Троцкому, который к тому же вскоре отошел и от меньшевиков, выступая «в качестве глашатая близкого всемирного социального взрыва». Поселившись в Австрии, Троцкий до Первой мировой войны издавал в Вене газету «Правда», по словам Плеханова, «не имевшую ничего общего с ленинской „Правдой“».
[180]
Возможно, именно это обстоятельство, т. е. ничего общего с ленинской позицией, и позволило Троцкому искать покровительства у Плеханова, а тому оказать это покровительство в журналистской деятельности «оппоненту Ленина». Вот как об этом говорил Александрову Плеханов:
«Известно мне было, что Троцкий писал в „Киевской мысли“, помещая там иногда очень недурные корреспонденции под псевдонимом Антида-Отто. Когда началась нынешняя война, Троцкий, не знаю как, очутился в Женеве, между тем как я был в Италии. Из Женевы он послал мне в Италию длинную телеграмму с просьбой рекомендовать его Гедду, бывшему тогда министром труда без портфеля, на предмет получателя в качестве корреспондента „Киевской мысли“ права разъезжать в непосредственной близости к фронту. Я не знал тогда, как относится Троцкий к вопросу о войне. Из наведенных мною справок выходило, что отношение его к ней какое-то неопределенное.
Не желая создавать ему препятствий в его профессиональной деятельности корреспондента, я дал просимую им рекомендацию.
Когда Троцкий получил желаемое, его отношение к войне стало совершенно определенным. Он стал резко нападать на Жюля Гедда и меня за наш оппортунизм, социал-патриотизм и т. д. Нападки Троцкого не смущали меня, но меня очень удивляло, что в „Киевской мысли“ он по вопросу о войне высказывался совсем иначе, нежели в своем ежедневном парижском органе „Голос“, который был запрещен французским правительством и издавался потом под названием „Наше слово“».
[181]
7
Вообще о том, как Троцкий, желая того и не желая, порочил большевизм, стоит рассказать особо. Нет, не о всех его разногласиях с большевиками (это длинный разговор), а о том, что использовалось Временным правительством для обвинения большевиков в самом страшном грехе — измене.
Один из «серьезнейших моментов», порочащих, по мнению Александрова и многих его свидетелей, не столько Троцкого, сколько всех большевиков, — это связь первого с «пугалом обывателя» — Парвусом. Этот момент отражен и в показаниях Плеханова, который сообщил, что «Парвус-Гельфанд явился за границу очень молодым эмигрантом в середине восьмидесятых годов». Там он закончил курс Базельского университета, вступил в немецкую социал-демократическую партию и поселился в Германии. Следственные органы и печать Временного правительства Парвуса тоже выдавали за большевика. Но Плеханов определенно называет его «немецким социал-демократом», ну а где с иронией относит его к русской социал-демократии, то слово «русский» берет в кавычки. И это вполне понятно, поскольку немецкие социал-демократы с первых дней войны поддержали свое правительство, призывая народ к победе германского оружия, за что подверглись суровому осуждению со стороны Ленина и большевиков, точно так, как последние критиковали сторонников войны до победного конца из числа русских социал-демократов и шовинистов.
