– Выставили...
Парамоша смотрит сквозь оптический прицел «винтореза», включив прибор ночного видения. Пурга мешает прибору, обладающему инфракрасным зрением, гораздо меньше, чем глазу. Согрин поднимает к глазам бинокль. Через свой бинокль смотрит Разин.
Но оба через минуту бесполезных усилий опускают «оптику». Бинокль не помогает.
– Был там человек... За угол зашёл... – продолжает комментировать Парамоша. – Я хорошо рассмотрел... Секунды три в прицеле был...
– Надо было стрелять! – говорит Сохно.
– А если это не они?
– Значит, там другие боевики...
– Кстати, рядом с крыльцом конура...
– А собака?
– Не видно...
– Всё, – убрав бинокль в жёсткий пластиковый футляр, решает Согрин и оглядывает собравшуюся группу, чтобы отдать команду. – Рассредоточиваемся веером. Сохно, Паутов – разведка. Снайперы, прикрываете разведчиков. Дистанция от разведчиков до группы тридцать метров... На десять метров перед группой арбалетчик... Ищи собаку... Фланги, как всегда, перекрывают пути отхода. Опережение флангами разведки – двадцать метров. Осторожнее при стрельбе. Во-первых, друг друга контролируйте. Во-вторых, пленников... На позицию... Фланги первыми... Пошли...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Азиз протягивает руки к огню – давно уже согрелся, а руки всё равно к огню тянутся... Словно желают в себя вобрать как можно больше тепла, про запас, на несколько дней. Что ни говори, он южный человек... Он – сын пустыни, той самой легендарной и сказочной пустыни, где можно обжечься о песок, если пойдёшь по нему босиком. Но такие испытания Азиз переносить умеет. Здесь же, в Чечне, ему гораздо тяжелее. Но теперь уже можно сказать: было тяжелее... Всё... Он решил! Окончательно... Никаких холодов! Пора домой... В жаркие края... Надо воспитанием детей заниматься, а не ползать по пещерам в неведомых краях неизвестно ради чего. Заработал неплохо за эти годы. И этого хватит... С него хватит... Тем более что его отряд, так трудно и так долго создаваемый, отнявший у него много сил, – не погиб, а принесён в жертву во имя чужих интересов. Азиз не желает подчиняться чужим приказам. Он уходит... Уходит отсюда... И не вернётся больше...
Ворочается собака, лежащая у двери. Приподнимает голову с коротко обрезанными ушами. Слушает, что происходит за толстой дверью. Человеческое ухо ничего не может услышать там, где шумит только ветер. Азиз сам напрягает слух – бесполезно... Но всё же он настораживается. Нет... Большое животное успокаивается, уложив тяжёлую голову на толстенные лапищи. Успокаивается и Азиз. Он верит слуху животного, которому даже пурга не в состоянии помешать.
Собаку пожалел хозяин, впустил в дом, хотя место такому здоровенному псу во дворе. Но в такую пургу собаку жалко. Люди только себя, как и других людей, не умеют жалеть. Не пожалел Талгат парней, за которыми пришёл, увёл их в пургу. Не пожалеет оставшихся с ним троих арабов, людей пустыни. Поднимет и поведёт... Вот уже скоро... Они так же плохо переносят пургу, как и он, но жалеть сейчас нельзя, потому что подполковник Разин своих тоже не пожалеет, поведёт в преследование.
Опять Разин, как восемнадцать лет назад... Азиз так мечтал встретиться с ним и доказать, что он всё же сильнее, что он многому научился за эти годы и не уступит, как и не простит прошлого... А встреча оказалась такой... Опять победил Разин... Он опять оказался сильнее и уничтожил отряд Азиза, один из самых сильных отрядов среди всех, работавших в этих горах. Только три человека осталось с командиром. Но и этих троих не он вывел, а Талгат, а это равнозначно тому, что их вывел сам Разин...
Ведь даже Талгат... Он тоже участвовал в том, произошедшем восемнадцать лет назад унижении. Талгат опять пришёл сюда командиром. Опять указывал ему, Азизу, как себя вести, он использовал его с тем, чтобы бросить в самый опасный момент. И ради чего бросить? Ради тех мальчишек – двух хилых евреев и одного ни на что не пригодного русского, Азиз не знает, зачем нужны эти мальчишки Талгату, и даже узнать не пытается. Должно быть, это пешки в чьей-то большой игре. В любой шахматной партии надо уметь жертвовать ферзём, если имеешь возможность сделать пешку проходной. И только случай, что ферзём, принесённым в жертву, оказался отряд Азиза... Но Азиз принимает происшедшее спокойно. Более того, он в глубине души даже рад происшедшему. Пока был у него такой сильный отряд, он не мог его бросить и уехать домой. Сейчас отряда нет... Значит, его здесь ничто уже не держит...
* * *
Талгату приходится стать грубым и злым, когда он поднимает своих подопечных. Они никак не желают проснуться, и он одаривает каждого парой болезненных пинков по рёбрам. Поднимает, заставляет одеться и выйти из дома. Два часа человеку вполне хватает на восстановление. Больше двух часов – трудно будет вернуться к прежнему пути и ритму передвижения. Мышцы начинают болеть и отказываются повиноваться. Это давно проверено и испытано не только на себе, но на многих бойцах и в спецназовские годы, и в годы домашней войны против спецназа.
– Закончишь здесь, приезжай ко мне в Карак
[37]
, отдохнёшь на берегу Мертвого моря
[38]
. Там очень хорошие воды для лечения старых ран. Я буду рад тебе... – говорит на прощание Азиз.
– Мой дом в Лондоне всегда открыт для тебя... – традиционно отвечает Талгат. – Я не англичанин, поэтому люблю гостей.
На этом и расстаются.
Талгат показывает компьютерщикам направление движения – ошибиться невозможно, сразу за углом дома между елями начинается естественная природная просека, образованная каменным языком, сползшим с горы в далёкие неведомые времена, когда гора была горячей. А сам с некоторым беспокойством останавливается, оборачивается и пытается всмотреться в недалёкий склон противолежащей горы, откуда они совсем недавно пришли. Так стоит он почти минуту. Но смотреть против пурги бесполезно, знает он, глаза сразу забивает снегом, сечёт до боли. Увидеть ничего не возможно... Он не видит, но не это для Талгата главное. Он – ощущает... Ощущать он научился давно... Там, в Афгане... Когда стоял в темноте... Двое суток... Не имея возможности выпрямиться или сесть... И считал секунды... По секундам отсчитывал двое суток... До времени, когда надо взрывать фугас, чтобы дать спасение Сохно и радисту... Это невозможно – так считать... И он, конечно же, сбился со счёта... Наверное, он и на часы смотрел в темноте, подсвечивая себе фонариком... Но сейчас кажется, что он считал секунды... двое суток по секундам... Сорок восемь часов по секундам... Две тысячи восемьсот восемьдесят минут по секундам... Сто семьдесят две тысячи восемьсот секунд... Каждая секунда – удар человеческого сердца... Стоять и считать... Успокаивать сердце, чтобы не волновалось... Иначе секунды пойдут быстрее, и взрыв произойдёт раньше... Вот тогда, наверное, Талгат и научился чувствовать. Он не по времени, не по отсчёту секунд производил взрыв... Только по чувству...
