Но прежде чем проследить глазами за его падением, щелчком затвора камеры остановим время и спросим себя: а для чего же требовались репрессии в прагматическом смысле? Со сталинской патологической подозрительностью и жестокостью ясно. Параноик есть параноик. Но каков был системный смысл репрессий?
А смысл этот заключался в том, что системе были нужны рабы. В самом прямом смысле этого слова. От людей, как мы уже знаем, можно добиться чего-то только двумя способами — добровольно и принудительно. То есть за деньги или под страхом наказания. Денег у Сталина не было. Вернее, было царское золото, но идеология политической секты, которая привела его к власти, запрещала рынок, запрещала людям наживаться и тем самым «культивировать свои частнособственнические инстинкты». Поэтому золото утекало туда, где это не запрещалось, — на Запад, к капиталистам. А своих приходилось принуждать. Ну, а где находятся все наши «кладовые полезных ископаемых»? На северах и на Дальнем Востоке.
Я был в чукотском городке Эгвикинот, расположенном почти на полярном круге. Он создавался как порт для Иультинского месторождения, где добывали вольфрам и олово. От порта к комбинату тянется трасса, построенная на костях заключенных, как Беломорканал и прочие сталинские стройки. Иультинский комбинат возведен на том же «строительном материале». Строили его зэки и работали на нем зэки. В местном музее, похожем на музей Освенцима или Дахау, в стеклянной урне лежат вещи погибших политзаключенных — очки, часы…
Теперь комбинат закрыт. Потому что в таких условиях не то что вольфрам, но и золото добывать не всегда выгодно — слишком дорого приходится платить рабочей силе за ужасные условия вечной мерзлоты. Известно, что белым людям крайне трудно приспособиться к жизни в горах выше двух километров и севернее среднегодовой изотермы в минус два градуса по Цельсию. А тут — вечная мерзлота! Дискомфорт приходится компенсировать деньгами, что делает добычу нерентабельной. Вот если бы люди работали бесплатно…
И они работали. С 1926 по 1939 годы число жителей Дальнего Востока выросло на 350 %, Восточной Сибири — на 385 %, европейского Севера России — на 560 %. И это были, как вы понимаете, совсем не комсомольцы-добровольцы…
Вот зачем Сталину понадобились репрессии. Чтобы заставить миллионы людей работать даром — за миску баланды. Система ГУЛАГа была органично включена в систему социалистического хозяйства как его неотъемлемая часть, и периодически разные министерства просили товарища Берию подкинуть им рабсилы.
Именно в таких декорациях и формировался класс номенклатуры. Любой советский боярин мог в любой момент отправится валить лес, чего ему совершенно не хотелось. И потому советская аристократия с восторгом приняла XX съезд. Который окончательно сформировал ее психологический облик.
Поскольку в цивилизационном смысле Россия после Октября, вместо того чтобы шагнуть вперед, шагнула назад, к феодализму, ее новый правящий класс, именуемый номенклатурой, оказался похожим на феодальный порой даже в мелочах. Если когда-то царь «сажал» дворянина-чиновника на должность, да и об удельных князьях так говорили — «сел на стол», «посажен на княжение», то теперь, при красном тиране, в языке вдруг всплыла та же норма: стали говорить «сел на область», «посажен на министерство», «сидит на кадрах». Эту этимологическую особенность подметил еще Восленский.
«Эксплуататорский класс буржуазии» (если придерживаться марксистской парадигмы) обладал имуществом и не собирался ни с кем своим имуществом делиться. Класс номенклатуры имуществом не обладал, но обладал властью и точно так же не собирался ни с кем делиться тем, что имел.
И как ранее бароны, герцоги, князья и виконты, красные номенклатурщики обладали определенными сословными привилегиями — в зависимости от «звания». Кому-то полагалась икра в продовольственном пайке или «заказе», получаемом через так называемый «распределитель», а кому-то нет. У кого-то была комната отдыха с санузлом в кабинете, а кто-то рылом не вышел. Кому-то полагается большая приемная с двумя секретарями, а кому-то маленькая, с одним. Кому-то черная «Волга», а кому-то «Чайка».
Эту бросающуюся в глаза сословность отмечали даже дружественно настроенные к Советской власти иностранцы. Скажем, приехавшая в 1970-е годы в Новосибирский академгородок польская ученая-социолог, отвечая на вопрос, как ей в городке понравилось, неожиданно для советской стороны заявила:
«Мы живем в несовершенном мире, в жестко дифференцированном обществе. В больших городах эта дифференциация — должностная, материальная, правовая — затушевана, и это позволяет людям из низших слоев общества не так остро страдать из-за своей второсортности. У вас в Новосибирске разница положений режет глаз. Академик непременно живет в коттедже, член-корреспондент — обладатель половины коттеджа; старший научный имеет право на квартиру с потолком высотой в три метра, у младшего потолки — два метра с четвертью, этаж неудобный и санузел совмещенный. У вас достаточно ткнуть пальцем в окно дома, где живет ученый, чтобы определить его общественное положение, его права, его возможности, его перспективы».
В стране, где деньги ничего не решали, поскольку денег было много, а товаров на эти деньги не хватало, все решали не деньги, а привилегии. Полагающиеся человеку в зависимости от его ранга и занимаемого в иерархии положения. Муравьиное общество… Здесь работали не на результат, а на показатели, здесь для хорошей жизни нужно было не хорошо работать, а занять соответствующую нишу. Занял — и ты сыт.
Даже в самые плохие времена номенклатура ни в чем не испытывала нужды — зря, что ли, власть брали? Про вкусно питавшегося в разруху товарища Ленина и про товарища Жданова, во время ленинградской блокады имевшего личного повара и кушавшего блины с икрой, распространяться не буду, чтобы лишний раз не злить любителей красненького. Они и так загадили весь Интернет, требуя доказательств, что товарищ Жданов во времена блокады кушал икру и пирожное. Я докажу больше — что не только Жданов во время блокады кушал икру. Я покажу на примере рядового «дворянина» из нового эксплуататорского класса, как жилось номенклатуре во времена ленинградской блокады, когда холопам выдавали по 125 граммов липкого хлеба на рыло, когда ленинградцы сожрали всех собак и кошек, а в городе процветало людоедство.
Доктор философских наук из РГУ Н. Козлова опубликовала в журнале «Социологические исследования» дневник мелкого партийного функционера из блокадного Ленинграда. Звали функционера Николай Рибковский. Он вел дневник, подобно многим в те годы, и писал в нем в самый разгар блокады:
«С питанием… особой нужды не чувствую. Утром завтрак — макароны, или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед — первое щи или суп, второе — мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые ши со сметаной, на второе котлету с вермишелью, а сегодня на первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой».
На улицах города валяются замерзшие трупы, а утомленный трудной партийной работой Рибковский весной 1942 года попадает в закрытый партийный санаторий:
«Вот уже три дня как я в стационаре горкома партии. По-моему, это просто-напросто семидневный дом отдыха, и помещается он в одном из павильонов ныне закрытого дома отдыха партийного актива Ленинградской организации в Мельничном ручье. Обстановка и весь порядок в стационаре очень напоминают закрытый санаторий в городе Пушкине… Очевидцы говорят, что здесь охотился Сергей Миронович Киров, когда приезжал отдыхать… От вечернего мороза горят щеки… И вот с мороза, несколько усталый, с хмельком в голове от лесного аромата вваливаешься в дом — с теплыми, уютными комнатами, погружаешься в мягкое кресло, блаженно вытягиваешь ноги…
