— А настроенный мозг — тот, который думает о той же проблеме?
— Да, именно так.
— Ладно. А что ты скажешь за бессмертную душу?
— Нет никакой бессмертной души. Разлагается мозг, и нечему больше «круги пускать». Но… Знаешь, я как-то осенью вечером посмотрел на небо. Много ли мы смотрим в небо? А я вот почему-то посмотрел. Осенью небо темное, глубокое, и звезды как-то по-особенному яркие. Посмотрел и чувствую — улетаю. Уносит! И понимаю, что это ощущение мне уже знакомо! Так было, когда я умирал. Я уже был там!..
…Однако самым необычным последствием клинической смерти и открытых ею способностей был случай, из-за которого Иван и попросил меня не называть его фамилию в книге. Это произошло с ним еще в институте. Ивана очень невзлюбила «немка» — преподавательница немецкого. На самом первом занятии у них случился серьезный конфликт, и оскорбленная «немка» поставили себе целью выдавить Ивана из вуза. Учился парень по всем предметам хорошо, да и немецкий знал не хуже остальных в группе, но получал от нее исключительно придирки и двойки. Дело явно шло к несдаче экзамена, провалу сессии и вылету из института.
И вот тут надо отметить, что получение диплома было для Ивана вещью суперважной. На диплом он был «сверхмотивирован». Сам он из простой семьи, живущей в рабочем квартале. Детство прошло в уличных драках, учителя махнули на хулиганистого парня рукой, не веря в его будущее. А ему хотелось всем вокруг доказать, что он не такой дуралей, драчун и тупой качок, каким его все окружающие себе представляют. Доказать всем, что он — человек, что он может это сделать — поступить в вуз и получить высшее образование. Это буквально стало целью его жизни. И потому поступление в институт, преодоление конкурса явилось для него предметом гордости и первой ступенью в системе доказательств. Сорваться теперь с этой ступени означало подтвердить всему миру собственную несостоятельность и веру окружающих в его ничтожность: «Ну, мы же говорили!..» Иван ради учебы даже в комсомол вступил, хотя всю жизнь ненавидел эту организацию.
Он во что бы то ни стало должен был удержаться в институте!
А тут эта «немка», которая явно несправедливо ведет дело к его выживанию из вуза. Гроздья гнева, лохмотья ненависти, куски ярости бурлили в волнах возмущения, кипя и клокоча в котле его раскаленной души. Он знал: или я, или она.
Судьбе было угодно, чтобы выжил он. А преподавательницу похоронили.
— Я не думал, что так кончится. И потому был поражен, когда мне сказали, что она внезапно попала в больницу в коме — как раз в те дни, когда стоял вопрос о моем отчислении, на котором она настаивала. У меня был сильнейший стресс тогда. Я ее ненавидел. И вдруг у нее — кома. Совершенно неожиданно! Она была сухощавой, подтянутой и спортивной, следила за собой, никогда не болела, не бюллетенила. И вдруг — неожиданная кома, а через десять дней ей отключают аппарат. Все были просто шокированы, включая меня. А после известия о ее смерти ко мне подошла одна девочка из нашей группы и сказала: «Я знаю, это ты, гад, сделал!» Я отвел глаза, растерянно забормотал, что это вовсе не я, но внутри себя знал — это сделал я… Я даже знал, откуда, из какого места моего тела вырывался тот «хвост» энергии, который ее убил.
— Откуда?
— Из того же места, куда я втягивал сизый «дым» на станции «Курской», — из середины живота. Это был такой мощный столб «тумана», сантиметров десять в диаметре, который я усилием воли выдавливал из себя и направлял в ее сторону.
— Надеюсь, ты никого больше в своей жизни не убивал?
— Нет. Я был растерян и напуган. Я знал, что что-то должно было с «немкой» случиться, но не думал, что все закончится так трагически. Я больше никого физически не убивал. Но мне потом удалось убить одну фирму. Не человека, а его контору. Я просто направил этот пучок энергии, или тумана, из своего живота на эту фирму. Дело в том, что когда я в эту фирму пришел, я ее буквально поднял — после моего прихода прибыль возросла в пять раз. Хозяин фирмы, американец, нарадоваться не мог. Но потом туда устроился один такой… Знаешь, есть люди, которые не умеют работать, но мастерски умеют плести интриги. Он за моей спиной начал распускать слухи о том, что я ворую, написал на меня донос хозяину конторы. И тот, вместо того чтобы выкинуть эту бумажку в корзину, затеял какие-то разборки, хотя дело яйца выеденного не стоило. Короче, мне пришлось оттуда уйти. Обида на этого американца у меня была очень сильная. Очень! Я переживал и на эмоциях снова запустил этот механизм — стал выдавливать из себя туманный «хвост» с мысленным ненавистным посылом к фирме. И в течение года она разорилась. Американец, видимо, почувствовал, что это как-то связано со мной, звонил, извинялся, звал обратно. Но я уже не пошел.
Мои пальцы выдали на столешнице традиционную барабанную дробь:
— Значит, столб энергии, говоришь? Из живота? А ты не читал Кастанеду?
— Нет…
А ведь я встретился с загадочной Жанной. С той, которая угадала про кольцо. Представляете? Встретился! Во время одного из ее приездов в Москву. Жанна оказалась худенькой и, естественно, жгучей брюнеткой, как и положено колдуньям. Кто бы сомневался… Я надеялся узнать у нее так много — и не узнал ничего. Ушел от нее совершенно пустой, без единого ответа на тысячи вопросов.
Она была ни в чем не виновата! Ей это просто было дано. И никакой теории на этот счет у нее не было.
Все началось в детстве. Лет с четырех-пяти Жанна просто видела у людей «дыры». То есть примерно так это воспринималось девочкой — «дыры». Потом она вдруг поняла, что «дыры» — это те места, где у людей болит или просто что-то не в порядке: «Мам, у тебя коленка болит! Давай я поглажу, и все пройдет!»
— Причем, поскольку я была ребенком, думала, что все люди — такие, как я, и могут это видеть. Когда узнала, что не все, что я одна такая уродка, была поражена. Выяснилось это в школе, когда я что-то ляпнула, и меня подняли на смех. С тех пор я никому ничего не говорила. Замкнулась. Мне хотелось быть как все. Мне не хотелось ничего «видеть»! Я всегда стеснялась об этом говорить. Это же ненормально!
А я всегда старалась быть нормальной девочкой, как все люди. И до сих пор стараюсь, хотя уже смирилась…
Жанна поступила в университет и выучилась на филолога. Специалист по французской литературе. Совершенно «мирная» профессия, не имеющая никакого отношения ни к «видению», ни, прошу прошения за выражение, к «целительству». Но и в университете у нее это упорно подавляемое упрямо вылезало.
— Недавно встретила свою однокашницу, и она мне напомнила: «А ты, Жанна, и в университете к этому делу была склонна — у кого голова болела, всем массаж делала…» А я этого уже не помню — видимо, старалась стереть все это из памяти…
В общем, подавляемое из нее упорно лезло. И в конце концов филолог не выдержала, начала читать все, что с этим связано, и, естественно, набралась оккультной терминологии. Теперь из Жанны эти «ауры» и «вибрации» просто сыплются. Но она опять-таки не виновата: никакой иной терминологии вокруг этих дел нет.
