Поскольку природа половую любовь сгондобила из материнской, используя те же «узлы» и «детали», детско-материнская любовь имеет аналогичную опиатно-наркотическую природу. Чтобы доказать это, детеныша обезьяны отнимали от матери, вызывая у обоих животных тяжкий стресс. Этот стресс настолько силен, что может вызвать у малыша задержку в развитии. А также полнейшую прострацию или сильную подавленность, тревожное волнение, отказ от приема пищи — в общем, типичные симптомы абстиненции. Излечить его в такой ситуации может только искусственное введение в организм веществ опиатной группы взамен тех эндогеных опиатов которые перестали вырабатываться после разрывом связи с матерью.
Аналогичного эффекта (прострации и пр.) можно добиться даже не отнимая ребенка от матери, а просто вколов ему налоксон — антагонист опиатов, который блокирует опиатные рецепторы, не давая им воспринимать эндорфины. Но про лишение детей родителей мы еще поговорим чуть ниже, а сейчас вернемся к любви половой. И покончим с ней!..
Так как природа половой любви имеет наркотический характер, для нее характерно все то же, что и для наркомании. Например, эффект привыкания. Механизм затухания любви чисто биохимический — рецепторы, располагающиеся на клеточной мембране и химически реагирующие на молекулы опиатов (эндогенных или экзогенных, без разницы), постепенно «садятся», адаптируются, теряют чувствительность и начинают реагировать на раздражитель все хуже и хуже. Наркоман в ответ на это просто увеличивает дозу — до тех пор, пока не загонит себя в могилу. А влюбленный увеличить дозу не может: он сидит на эндогенных наркотиках, и организм не в состоянии их производить в неограниченных масштабах — уж сколько может, столько и выдает, не обессудьте. Он же себе не враг, чтобы загонять себя в могилу!
И вот уже объект бывшей любви начинает потихоньку раздражать клиента своими бытовыми привычками, вызывать скуку. Надоел!.. Какое-то время человек находится в этом состоянии равнодушия, его рецепторы отдыхают. А потом организм, поднабравшись сил, переориентируется на новый объект.
Однако все люди разные, и у одного любовь может пройти раньше, чем у другого. Он уходит, а партнер-то еще зависим! Вот в этой ситуации и помогал доктор Либовиц, облегчая последствия ломки тому, кто еще «в теме». Как вы догадываетесь, обычно это женщина. Женщины вообще больше склонны к наркомании, алкоголизации, любви. Потому что самцу нужно побольше своего семени раскидать, а самке — чтобы о ее потомстве подольше заботились. В результате ее «опиатный механизм» настроен на быстрое привыкание, чтобы быстрее привязаться к родившемуся младенцу, которого еще вчера не было, а также на более прочное торчание. Именно поэтому мужчина всегда легче переживает развод. Зато потерю бизнеса или работы он переживает гораздо тяжелее — по той же самой причине, которую мы разбирали в первой части книги, говоря о функциональном разделении полов. (Напомню: в кибернетической системе вида самец представляет собой внешнюю оболочку, так сказать эпидермис. Он стирается, и его не особо жалко, мужчин всегда избыток. Они — расходный материал для войны между собой или со средой. Работа для мужчины — это его война. Его главная в жизни задача…)
Короче говоря, для ломаемых кручиной женщин Либовиц подобрал ряд стимуляторов нервной системы, прием которых не только снимал ломку у его пациенток, но и восстанавливал им радость жизни. У теток менялись взгляды, они утирали сопли, начинали скакать и видеть перспективы. Менялось их поведение и, как говорят специалисты, пробуждалась поисковая активность.
Вдумчивый читатель может задать вопрос: а почему же, если любовь закономерно проходит, некоторые пары — и их немало! — умудряются прожить всю жизнь в браке? А внимательный читатель спросит, почему мы ничего не сказали о четвертой ножке любовного стола под названием «окситоцин»? Обе группы читателей будут отоварены незамедлительно.
По всей видимости, прожить вместе целую жизнь людям помогает как раз окситоцин — гормон эмпатии. Он очень древний, встречается у всего живого на планете и отвечает за кучу телесных функций, а также чувство удовлетворенности, душевное спокойствие, тихую радость, великодушие и добросердечие. И опять-таки следует отметить, что женщины более эмпатичны, чем мужчины, поскольку окситоцин — антагонист тестостерона.
Тестостерон, будучи гормоном агрессии, толкает мужчин к риску, драке, включает эгоизм. А окситоцин, напротив, включает взаимопонимание, альтруизм и стремление решить вопрос неконфликтно, потому что ведь все мы люди, все мы человеки. Окситоцин — гормон коммуникации!
Он столь же нестоек, сколь и фенилэтиламин: период его полураспада в организме около пяти минут, — но его действие трудно переоценить. Поскольку народу на планете становится все больше, люди столетие за столетием прессуются на цивилизованных территориях все плотнее и плотнее, то, чтобы избежать войн, их толерантность друг к другу должна расти, а агрессивность падать. Именно это и наблюдается в современной городской цивилизации Запада — рост толерантности. Мы уходим от дикого тестостеронового прошлого. Тенденция заметна даже дилетантам, недаром появляются фильмы-антиутопии, в которых люди будущего предстают перед нами забитыми созданиями с контролируемым уровнем тестостерона, у которых искусственно подавляется агрессия.
Про тестостерон голливудские сценаристы и бабки у подъезда все выучили. А вот про окситоцин еще нет, он пока не стал столь же популярен. И зря! Потому что мы становимся окситоциновой цивилизацией. Мы приобрели уживчивость и настолько же утратили алертность. Знаете, в словаре отсталых диких народностей, живущих на уровне каменного века, зачастую нет смыслового разделения между понятиями «чужой» и «враг», они обозначаются одним словом. Цивилизация же начинается тогда, когда чужой перестает быть врагом. Когда с ним возможен диалог. Торговля. И даже сочувствие. А уровень сопереживания другому как раз находится в прямой пропорциональной зависимости от уровня окситоцина в организме — чем его больше, тем глубже сочувствие и готовность помочь и поделиться.
Могут возразить: «И про повышенную уживчивость вы говорите после двух мировых войн со всеми их неприятными эксцессами, после ужасов гитлеризма, сталинизма, маоизма и полпотовщины! Да мы убиваем миллионами!..»
Отвечу: не стоит затемнять абсолютными цифрами относительные показатели. Миллионами мы стали убивать не оттого, что нетерпимость возросла (она как раз упала), а оттого, что людей стало много и у них появились другие инструментальные возможности. В современном мире вероятность погибнуть насильственной смертью (в результате войны или криминального убийства) в сотни раз ниже, чем в пасторальном мире первобытности. Сейчас смерть от старости — норма. А раньше ее практически не существовало — нормой была насильственная смерть. Об этом свидетельствуют и археологические данные, и этнографические.
Даже в разгар кровопролитной Второй мировой войны уровень смертности в воюющих державах со всеми их бомбами и снарядами не превышал уровня насильственной смертности в племенах примитивных дикарей, живущих охотой и собирательством. Иными словами, вероятность преждевременной гибели и там, и там была практически одинакова. Но для нас эпоха глобальных войн давно закончилась. А дикари живут в условиях перманентной войны постоянно.
