– Придется подождать. Полковник выехал, но когда доедет – это вопрос компетенции небес. Как по Москве ездить – сам знаешь. А «мигалок» нашему брату не полагается даже в оперативной обстановке.
– Что про Стромова слышно?
– Пойдем в кабинет…
В длинных коридорах ГРУ разговаривать на рабочие темы не принято. И даже при том, что людей здесь было не так много, как на улицах, офицеры дошли до кабинета капитана молча. Там же, в кабинете, дожидались дела три старших лейтенанта, что участвовали в задержании подполковника Иванова, два Михаила – высокий и невысокий, и Александр. Стул для Сережи был уже принесен из другого кабинета.
Юровских сразу ввел Марочкина в курс дела.
– Это мы выяснили, что с подполковником произошло. Несколько женщин стояли, обсуждали, что с человеком случилось. Расспросили. Человек прошел мимо машины, потом его что-то остановило, выгнуло дугой, стало трясти и бросило на спину. Типичный приступ эпилепсии. Из машины вышел генерал, потом из-за руля – полковник. Генерал, судя по описанию, Аладьян. Полковник, видимо, Лопухин, руководитель технического блока лаборатории. Из соседнего «уазика» выскочили люди, генерал им приказал. Сначала больного прижали к земле, не дали биться, потом в машину к генералу загрузили, спросили, где здесь ближайшая больница, и уехали. Мы, естественно, в больницу наведались. Никого туда не привозили. Номер машины не знали, марку машины тоже. Единственное, что иномарка и внедорожник… Чуть позже по результатам допроса выяснили, что Лопухин ездит на «Тойоте Ленд Крузер Прадо». С трудом, но вычислили номер. Машина зарегистрирована на его сестру, носящую другую фамилию. Приехали со всеми данными, а здесь, оказывается, уже все про захват знают. Подключилось наше Управление космической разведки, определили трубку генерала и слушали, как ему посоветовали sim-карту сменить. Генерал сменил, но позвонил по тефону предыдущего абонента, чтобы свой номер сообщить. Его снова засекли. И всех прослушивают, с кем генерал общался. И того, кто рекомендовал сменить sim-карту. Это оказался сотрудник американского посольства. И тут выяснилось, что подполковник Стромов совершенно не нужен генералу Аладьяну, но очень нужен этому американцу. Американец стал по телефону договариваться, чтобы пристроиться с отдельной машиной в группу гуманитарной экспедиции, что собралась выехать на Северный Кавказ. Андрея Никитовича он намеревается взять с собой. Договорился, хотя сама экспедиция организована Европарламентом и к США отношения не имеет. Одновременно американец требовал двадцать три миллиона долларов для выплаты генералу Аладьяну…
– Дорого они подполковника оценили… – заметил Марочкин. – Буду гордиться тестем…
– Похоже, это не только за подполковника. Аладьян намеревается еще кое-что ему продать… Мы думаем, результаты работы лаборатории. Но деньги будут доставлены в Грузию, и генералу придется ехать туда. Нам ставится задача ехать следом. На Северном Кавказе ты забираешь нам в поддержку свой взвод в полном составе, с нами, как я говорил, идут два офицера «Альфы» и два опера ФСБ, и, кроме того, в усиление твоего взвода из спецрезерва ГРУ выделяют пару снайперов с импортными дальнобойными винтовками. Прицелы, что важно, с тепловизором… И будем ловить момент истины – сначала узнаем, зачем нужен американцу Андрей Никитович, потом постараемся перехватить материалы Аладьяна и, естественно, выручить подполковника… Ты готов?
– Поехали… – сказал Сережа, вызывая общие улыбки.
– Я бы все-таки дождался полковника Мочилова… – возразил Николай.
В это время на столе зазвонил телефон. Юровских снял трубку.
– Да… Понял, товарищ полковник. Мы в сборе. Готовы. Идем… – Положив трубку, встал. – Юрий Петрович легок на помине… Прибыл…
* * *
Генерал Аладьян чувствовал, что настал момент, наступление которого он всегда предвидел. Все последние годы, когда власть в стране крепла, он ощущал его приближение и ждал, что над его лабораторией установят жесткий контроль, и тогда многие эксперименты, обещающие поразительные, по большому счету, результаты, придется прекратить. Более того, Эдуард Осипович предвидел даже такой вариант развития событий, при котором его предыдущие действия могут признать незаконными и призвать его к ответу, что может зачеркнуть всю его предыдущую жизнь и низвести самого Эдуарда Осиповича на нулевой уровень. Когда Аладьян начинал свою деятельность, при советской еще власти, вполне его устраивающей и много ему позволяющей, с него спросить никто не решился бы, потому что тогда результат оправдывал средства, и все, что он делал, было по существу своему обычным явлением, направленным на пользу государства. Именно тогда возникла практика использования живого материала, который сам давал согласие на участие в экспериментах, – заключенных, приговоренных к длительным срокам заключения и даже к расстрелу. Дело было до введения моратория на смертную казнь, и желающих таким образом попытаться избавиться от смерти хватало. А расстреляли их или нет – это мало кому было известно. Условие ставилось сразу – эксперименты, опасные для психики. Семьдесят процентов не выживают. Но есть возможность войти в число оставшихся тридцати процентов. Тогда, после окончания эксперимента, чистые документы и свобода. При желании – выезд за границу. Некоторым это ставилось даже в качестве условия, чтобы не засветились потом в стране. Естественно, все условия были психологическим ходом и ерундой для надеющихся выжить. Не выживал никто. Не было просто пресловутых тридцати процентов. Но с условиями, такими конкретными и подробно расписанными, заключенные верили лучше. И соглашались. Надежда умирает последней…
При первом российском президенте лаборатория сначала закрылась, потом финансировалась на американские деньги в обмен на материалы исследований, потом финансирование пошло уже из бюджета ФСБ, и связь с американцами прекратилась. И напряжение начало медленно, но неуклонно нагнетаться. Это Аладьян чувствовал каждой клеткой своего мозга. А в последние годы от него стали требовать не только предъявления результатов, но и более подробную отчетность о методиках, стали утверждать планы, корректировать и контролировать. И это тогда, когда удалось достичь многого, к чему лаборатория шла все годы своего существования, – были выработаны технологии превращения любого практически человека, даже душевнобольного, в идеального спецназовца в предельно короткий срок, и, наоборот, с помощью технических средств низведение любого высококлассного противника до уровня полной и прогрессирующей деменции. А что еще нужно для войны!.. Или, если пойти дальше, что нужно для политиков!.. До момента достижения конечного результата осталось совсем немного. Осталось выработать технологии закрепления этого результата за каждым объектом на длительный срок. Но даже без этого разовое использование единицы можно было считать прорывом в психологическом воздействии на человека. И вот – провал, который все перевернул. Когда-то в такое же положение попали немцы. Они научились делать образцового сильного солдата из изможденных узников концлагерей. На короткий срок, но такого солдата хватало. Но окончание войны не позволило закрепить результат. Потом американцы отлавливали немецких специалистов и вывозили их в свои лаборатории. Но были утрачены сами методики, и американцам пришлось все начинать заново, и со специалистами второстепенными, потому что основные куда-то исчезли. Как потом поговаривали, они время от времени объявлялись в южноамериканской сельве. Но это только слухи.
