Отношение Гинденбурга к этим переговорам было неоднозначным. Чувства его были на стороне оппозиции. «Как большинство военных, он скептично относится к любой альтернативе войны», – сказал Штреземан британскому послу. Оппозиция пользовалась любой возможностью, чтобы внушить президенту якобы таящуюся в предлагаемом пакте опасность. Но Лютер и Штреземан при поддержке остальных членов кабинета сумели убедить его, что подготавливаемый пакт является шагом в правильном направлении. Приняв эту точку зрения, Гинденбург заявил на заседании кабинета после возвращения его представителей из Локарно: «Некоторые опасения, которые здесь, безусловно, ощущались и которые я разделял, теперь развеялись. Я рад видеть, что кабинет одобряет позицию делегации (на конференции) и что он также дал свое принципиальное согласие на парафирование соглашения. Надеюсь, мы и дальше будем получать хорошие результаты».
Поддержка Гинденбурга была осторожной и уклончивой, а довольно скоро он стал еще более сдержанным. Националисты потребовали, чтобы он воздержался от своего одобрения пакту. К маршалу спешно были отправлены Тирпиц и фельдмаршал фон Макензен в надежде, что их военное прошлое придаст особый вес их предостережениям. Людендорф во всеуслышание заявил, что преданность солдатской славе Первой мировой войны требует отказа от соглашения. Гинденбург, если его подпишет, пожертвует своей воинской и личной честью, а его президентство станет прямой угрозой всем национальным чаяниям. Эти упреки оказались небезрезультатными, и смятение маршала еще более усилилось, когда националисты потребовали выхода членов своей партии из состава кабинета. Неискушенный в тонкостях внешней политики, он был не в состоянии оценить трудности, с которыми сталкивался Штреземан. У него были и личные сомнения относительно министра иностранных дел. Сверхосторожный и пессимистичный по натуре, он испытывал некоторое недоверие к неистощимому оптимизму Штреземана. «Суп Локарно был приготовлен для нас господином Штреземаном, нам остается только его съесть, – пожаловался он своему старому другу Эларду фон Ольденбург – Янушау, землевладельцу из Восточной Пруссии, бывшему одно время депутатом от консерваторов и прославившемуся своими антипарламентскими выступлениями. – Канцлер был с ним, поскольку казалось нецелесообразным позволить господину Штреземану действовать на свое усмотрение. Результат совещания неудовлетворителен… Судя по тем сведениям, которыми я располагаю, мне не нравится Локарно, и я всячески стараюсь прекратить суету вокруг него в пределах, предусмотренных для меня конституцией».
Против обыкновения он сам председательствовал на заседаниях кабинета, где обсуждались соглашения Локарно и условия вхождения Германии в Лигу Наций. У наблюдателей сложилось впечатление, что он пошел на столь необычный для себя шаг, чтобы зафиксировать свою оппозицию к обоим мероприятиям, а также в силу обстоятельств, которым он вынужден подчиниться. На первом из заседаний он не согласился с мнением кабинета, что пакт Локарно заключает преимущества для Германии и что его условия наилучшие из всех, которых можно было добиться. «Я считаю, что основа соглашения является неравной, – возражал он, – неравной в том смысле, что мы разоружились, а другие нет, более того, мы обязаны придерживаться нейтральной демилитаризованной зоны, в то время как не предусматривается соответствующей нейтрализации Эльзаса и Лотарингии». Он также считал, что Германия должна настаивать на ускорении эвакуации Рейнской области и на получении дополнительных гарантий того, что членство в Лиге не помешает договору с Россией (что конечно же было не слишком достойным союзом). Он привел и ряд других возражений, после чего призвал кабинет не объявлять о своей готовности принять соглашение.
Лютер постарался заверить президента, что его страхи беспочвенны и что, принимая во внимание отсутствие сил у Германии, лучших результатов достичь невозможно. Судя по всему, ему удалось добиться успеха. Когда кабинет собрался на заседание на следующий день, Гинденбург повторил аргументы Лютера и согласился с тем, что, ввиду бессилия Германии, она вынуждена соглашаться на все достижения, которых удается достичь путем переговоров. Он все еще сомневался относительно влияния соглашения на отношения между Россией и Германией, но и здесь Лютеру и Штреземану удалось убедить маршала, что его опасения необоснованны.
Затем Гинденбург перешел к следующему вопросу, также очень близкому его сердцу. Ему очень не нравятся яростные нападки на пакт Локарно, заявил он кабинету и попросил министров разъяснить стране, какие задачи должно решить это соглашение и связанные с ним трудности. Такое просветительское мероприятие поможет восстановлению мира внутри страны. Маршал вслух не сказал, но не мог не иметь в виду, что эти нападки отражаются и на его популярности и имидже, и обратился с просьбой положить конец обвинениям.
Лютер пообещал сделать все от него зависящее, но сразу предупредил, что его возможности ограничены: большая часть прессы попросту игнорирует официальные заявления, а немецкая национальная партия, очевидно, решила вести «неустанную борьбу против Локарно». Если Гинденбург и ответил что – то на эти замечания, в протоколах это не отражено. Покорившись необходимости подписать пакт, он удовлетворился тем, что в заключительном слове выразил надежду на то, что договор обеспечит Германии достойное место в содружестве наций. «<Наш подъем будет медленным… нельзя достичь всего и сразу. Мне бы тоже хотелось, чтобы многие вопросы были решены по – другому, но полагаю, что в целом мы больше не можем ничего изменить». Неофициальные советники маршала, однако, еще не были готовы отказаться от борьбы против пакта. Подталкиваемый ими, Гинденбург спросил у канцлера, как раз перед тем, как договор должен был быть представлен на голосование в рейхстаг, нельзя ли членство Германии в Лиге отделить от пакта. Кабинет единогласно отверг это предложение, аннулирующее весь пакт, и Гинденбург не настаивал.
Через два дня рейхстаг проголосовал за закон, ратифицирующий пакт. Президент его подписал, поскольку такова была его конституционная обязанность после одобрения правительством и рейхстагом. Он был шокирован, узнав, что немецкие националисты продолжают упорствовать. Разве не станет достижением членство Германии в Лиге, вопрошал он Вестарпа? Ведь, что ни говори, это признание равенства Германии и увеличение шансов на получение кредитов! Разве не следует воспользоваться шансом и посмотреть, что из этого получится? Но прежде всего Гинденбург рассматривал действия оппозиции как несолдатское отсутствие дисциплины. Его увещевания не были услышаны. Вестарп холодно ответствовал, что при существующих обстоятельствах Германия не сможет рассчитывать воспользоваться по – настоящему равными правами.
Позже Штреземан записал в своем дневнике: «Мы были близки к государственному кризису… в дополнение к партийному и правительственному кризису, но старик справился». Правда, он знал, что это лишь временная победа и он не может рассчитывать на постоянную поддержку президента. Страхи Штреземана очень скоро подтвердились. Под сильным давлением Макензена и других Гинденбург снова потребовал, чтобы правительство, прежде чем войти в Лигу, добилось уменьшения оккупационных сил и эвакуации оставшихся оккупационных зон. Он также напомнил о своих прежних опасениях, касающихся немецко – русских отношений. Одновременно он заверил правительство, что не отказывается от своего курса, но хочет лишь немного изменить его тактическое воплощение. Заверение не подействовало – кабинет был всерьез обеспокоен этим его повторным вмешательством. У министров были и другие причины для тревоги. Совершенно неожиданно Гинденбург отказался поставить свою подпись под заявлением Германии о членстве в Лиге. Он пояснил, что ратификация пакта Локарно рейхстагом дает правительству право доработать этот документ самостоятельно и его подпись не требуется. Министры же не сомневались: именно его подпись необходима согласно международному законодательству, и совершенно очевидно, что маршал не желал, чтобы его имя было связано с вхождением Германии в Лигу. Их подозрения подтвердились, когда Мейснер отверг их просьбу, чтобы президент отказался от своих возражений и поставил свою подпись под заявлением, расценивая это как акт уверенности в своем правительстве. Мейснер только обещал, что Гинденбург подпишет любой документ, на котором Лига потребует его подпись, но после того, как кабинет передаст заявление. Он также добавил, что, хотя президент и не отказывается от своих возражений, он охотно, после вхождения Германии в Лигу, выразит свое согласие с политикой правительства. Кабинету пришлось довольствоваться этими сомнительными обещаниями.
