Его пассивность помогла сделать еще более неясными основные моменты кампании, потому что объяснение своему молчанию, которое он дал, основывалось на смешении непартийного статуса президента с неполитическим. Хотя он не был связанным с какой – либо конкретной партией или партиями, его должность никогда не была и не могла быть неполитичной. К тому же в последние месяцы она приобрела дополнительное политическое значение. Если ранее он был арбитром в решении национальных проблем, теперь он стал официальным лидером нации. Кабинет Брюнинга был «его» правительством, бюджетный декрет был президентским, и избирательная кампания вращалась вокруг его лидерства. Списав ее на очередное соревнование между партиями, Гинденбург помог скрыть ее истинное значение и стократ усложнил задачу Брюнинга и его сторонников.
Судя по всему, Гинденбург этого не понимал. Как всегда, он стремился стоять у руля, избегая противоречий, и его очень беспокоило, что люди, к которым он чувствовал свою близость по рождению и воспитанию, отвернулись от него. Даже теперь было много свидетельств того, что немало друзей и помощников президента не одобряли развития событий. Консервативная лига – организация, оставшаяся от консервативной партии имперского периода, – потребовала от своих сторонников поддержки Немецкой национальной партии как единственной монархической партии. «Стальной шлем», на выручку которого Гинденбург пришел совсем недавно, предоставил своим членам право решать самостоятельно, поддерживать ли Гинденбурга, проголосовав за народных консерваторов, или подать свои голоса за нацистов или немецких националистов. А немецкие националисты занялись публикацией прогугенбергских заявлений таких военных сподвижников маршала, как фельдмаршал фон Макензен, генералы фон Айнем, Гальвиц и Белов. Старый друг Гинденбурга адмирал фон Шредер – председатель Национального Союза немецких офицеров – выступил за Гугенберга. В то же время немецкие националисты торжественно предостерегли от необоснованного использования имени Гинденбурга, хотя сами не испытывали ни малейших сомнений, упоминая его, когда это было им выгодно. Так, в одной из листовок Немецкой национальной партии был выражен протест против названия правительства Брюнинга «кабинетом Гинденбурга» на основании того, что каждый кабинет (даже социалистов Мюллера и Хильфердинга) назначается президентом рейха. Бесстыдно перевирая факты, в ней было сказано, что правительство Брюнинга подрывает позиции президента, пытаясь уничтожить Немецкую национальную партию – «партию, голосовавшую за Гинденбурга». Молчание президента поощряло подобные искажения: одним лишь словом он мог бы положить конец, по крайней мере, самым вопиющим измышлениям.
Несмотря на то что бездействие Гинденбурга усложняло задачи правительства, Брюнинг воспрепятствовал даже самой постановке вопроса об обращении президента к избирателям. Такое обращение могло, по крайней мере, напомнить общественности тот факт, что маршал оставался центральной фигурой на политической сцене. В июле Лебель предложил открыто попросить Гинденбурга адресовать нации такое обращение. Послание должно было «рассеять туман взаимного недоверия, поддержать тех, кто лишился надежды, и показать всем, что ни один класс или группа людей не могут сами по себе освободиться от страданий и что спасти нас может только лояльное сотрудничество». Мейснер побоялся, что таким образом Гинденбург окажется втянутым в кампанию, и посоветовал не делать этого. Однако Гинденбург не отверг сразу же это предложение. Он поинтересовался мнением Брюнинга, а также навел справки, не должны ли, независимо от запросов Лебеля, президент и правительство опубликовать совместное обращение. Брюнинг довольно долго думал – его официальный ответ был дан только через шесть недель – и отверг оба предложения. Он разделял опасения Мейснера относительно плана Лебеля, но также не был уверен в реакции общественности на независимое обращение. И не важно, насколько общим будет его содержание – недоброжелательная оппозиция может ухватиться за него и объявить односторонней поддержкой со стороны президента не только правительства, но и партий, лояльных правительству. Канцлер чувствовал, что не может подвергнуть старого маршала таким испытаниям. Тем более что оставалась вероятность вмешательства президента на более позднем этапе – чтобы помочь урегулировать кризис: «…действительно, решение трудных вопросов, к которым мы движемся, вероятнее всего, будет зависеть от его влияния». Исходя из таких обстоятельств, Брюнинг счел нецелесообразным прибегать к этому решающему шагу и преждевременно ослаблять его эффективность.
Брюнинг понимал, что это будет вовсе не обычная избирательная кампания, и допускал, что по внутренним и внешнеполитическим причинам было бы очень желательно подчеркнуть лидерство президента. Между прочим, немецкие националисты больше всего опасались, что он сделает именно это и тем самым вынудит их вести кампанию в открытой оппозиции к Гинденбургу. Брюнинг также видел, что кампания развивается не так, как хотелось бы, и что его попытки отбивать бесконечные нападки нацистов и немецких националистов не дают желаемого результата. Но даже и теперь он не обратился к Гинденбургу за полной и активной поддержкой, необходимой для пояснения истинных намерений кампании. Да и было маловероятно, что президент окажет ему такую поддержку.
Пассивность Гинденбурга была не единственным препятствием для эффективной правительственной кампании. Если бы сам Брюнинг был сильной личностью, его воля и убежденность могли бы сгладить недостатки президентского молчания. Но этот стеснительный, замкнутый человек не мог воодушевить нацию, чья поддержка ему была так необходима. Его отчужденность, холодный реализм и бесстрастные речи не могли зажечь огонь в душах миллионов людей, не имевших работы и надежды. Им требовался восторг и щедрые обещания. «Брюнингу, чтобы хотя бы в какой – то степени укрепить свою позицию, не хватает контакта со страной, с людьми, веру и доверие которых он должен попытаться завоевать любой ценой. Ведь если он хочет справиться с партиями, ему надо мобилизовать тех, кто стоит над партиями, – избирателей. Он должен срочно найти сотню талантливых ораторов, способных понятно и напористо отстаивать его политическую линию. Он должен завоевывать доверие масс в тысячах статей в тысячах газет. <…> Он должен разработать всеобъемлющую долгосрочную программу…» – писали в журнале «Дневник».
Но все речи Брюнинга продолжали страдать от «малокровия», и он оставался неспособным убедить страну в том, что имеет необходимые знания, энергию и желание. Он так и не смог найти хороших ораторов, которые смогли бы передать его мысли населению так же эффективно, как тысячи нацистских ораторов распространяли идеи Гитлера. Среди сторонников правительства почти не было людей, способных говорить красноречиво и убедительно.
Более того, без единства и координации правительственный лагерь представлял собой нечто хаотичное и нестабильное. Главные сражения велись вокруг демократической республики, между теми, кто хотел видеть ее укрепившейся, и теми, кто надеялся ее уничтожить. Кампания велась везде, в том числе и среди членов кабинета. В то время как Шиле выражал надежду, что «вся эта система, как можно скорее, сгинет в преисподнюю», Брюнинг и Каас заверяли электорат в том, что канцлер стремится охранять демократию и просто старается ее дисциплинировать. Вестарп и Тревиранус утверждали, что спасение Германии зависит от полного лишения социал – демократов любого политического влияния, а Брюнинг предлагал работать со всеми, кто хочет служить отечеству. Являясь наследником Штреземана, Куртиус пытался вести осторожную и умеренную внешнюю политику, а Тревиранус как раз в это время счел необходимым заявить, что настал час для пересмотра границ Германии и Польши. От Тревирануса отрекся Брюнинг, который объявил, что он и Куртиус ответственны за ведение внешней политики Германии и потому «вопрос о подобных авантюрах не стоит». В то же самое время участники кампании из партии «Центра» получили команду заверить своих слушателей, что если внешнеполитическая тактика «Центра» отличается от принятой Гугенбергом, то их цели одинаковые.
