6 июля Франция согласилась на мораторий. Этому предшествовал ряд договоренностей, направленных на «сохранение лица», которые, как был уверен Брюнинг, не будут отвергнуты ни Гинденбургом, ни Гренером, ни нацией. Но ценное время ушло, и финансовое положение Германии, слегка улучшившееся после первоначального объявления Гувера, снова начало резко ухудшаться. Меньше чем через неделю закрылись крупнейшие банки страны – Дармштадтский и Национальный, а 13 июля правительство было вынуждено объявить для банков нерабочий день. Брюнинг и Куртиус устремились в Лондон и Париж с просьбой о помощи. Но ни Британия, ни Соединенные Штаты не могли оказать помощь немедленно, а Франция, которая имела такую возможность, настаивала на политическом quid pro quo (услуга за услугу) – не пересматривать Версальский договор в течение как минимум десяти лет. Это условие канцлер не мог, да и не хотел принять.
И все же Брюнинг вернулся не с совершенно пустыми руками. Учитывая, что финансовый крах Германии неминуемо отразился бы и на экономике стран – кредиторов, они обещали потребовать от своих частных кредиторов не отзывать краткосрочные кредиты. Таким образом, разрушительное давление на ситуацию с иностранной валютой в Германии немного ослабело. Частные кредиторы согласились на этот план, и между ними и Германией были заключены так называемые соглашения о невмешательстве, чтобы установить новые платежные процедуры.
Тем летом Гинденбург уехал в Нойдек рано, чтобы обрести мир и покой после неприятностей и тревог, которыми была так богата зима. Вскоре после его отъезда нацисты и представители Немецкой национальной партии подвергли старого маршала новой серии оскорблений. Нацисты в ряде публичных заявлений протестовали против «(невероятных» и «неописуемых» нарушений конституции, якобы допускаемых судами и полицией в отношении нацистской партии. Они предупредили Гинденбурга, что возлагают на него ответственность за «неизбежные последствия» этих преступлений, и «<напомнили» ему «от имени миллионов преследуемых и терроризируемых немцев о необходимости исполнить свой долг и защитить их права от оскорблений парламентской коалиции большинства или уйти в отставку, если он не может или не хочет это сделать, предоставив защиту своих некогда преданных сторонников новому всенародно избранному президенту». В аналогичном тоне немецкие националисты повторили свои уже ставшие привычными обвинения в том, что президент позволяет использовать свое имя и свой авторитет против людей, его избравших. Непосредственно перед отъездом Гинденбурга в Нойдек печатный орган нацистов «Ангриф» опубликовал статью под названием «<Маршал – президент», в первом же абзаце которой было в полной мере выражено злое презрение, с которым нацистские лидеры относились к старому маршалу:
«<Президентство человека, о котором мы хотим здесь поговорить, было смертельной трагикомедией; оно определялось отсутствием характера и неспособностью, тщательно спрятанной за показным достоинством, видеть вещи такими, какие они есть в действительности.
Не хочется обращать внимание на человека только потому, что он случайно оказался президентом республики, человека, чья воистину гротескная незначительность заставляет нас недоумевать: как этот бездельник мог стать в империи высшим военным командиром, а в республике – президентом?»
Размышления в таком же духе продолжались в двух колонках, и в самом конце статьи было мимолетно сказано, что человек, о котором идет речь, это маршал Морис де Макмагон, один из командиров армии Наполеона III во время Франко – прусской войны 1870–1871 годов и последний президент Третьей республики. Статья появилась 31 мая – в годовщину Ютландского сражения, когда можно было рассчитывать на особенно многочисленную читательскую аудиторию. Как обычно, в этот день устраивались демонстрации и собрания. К тому же «Стальной шлем» проводил свой ежегодный День фронтовых солдат. Мероприятие посетили 150 000 человек, в том числе и такие почетные гости, как бывший кронпринц и фельдмаршал фон Макензен.
Даже Нойдек перестал быть надежным убежищем для президента. Конечно, в полях и лесах Восточной Пруссии отсутствовала атмосфера непрекращающегося кризиса, но политическое напряжение достигло и этого отдаленного сельского уголка. Друзья и соседи, как всегда, не упускали случая доложить маршалу о тяготах аграрного кризиса и отчаянии сельского населения. Они в один голос предостерегали Гинденбурга об иезуитской тактике Брюнинга, к которому они испытывали нескрываемое отвращение и как к католику, и как к политическому деятелю. Президент выслушивал бесконечные жалобы на «флирт» Брюнинга с социалистами и требования сформировать кабинет, который поддержали бы правые. Да и письма шли сплошным потоком. В них пророчествовалось, что, если маршал будет придерживаться прежнего курса, он лишится остатков своего авторитета у правых.
И словно в подтверждение этих мрачных предостережений, маршалу пришлось пережить немало неприятных минут, можно сказать не отходя от дома. Во время поездок по сельской местности вокруг поместья он неоднократно сталкивался с организованными группами нацистов, которые приветствовали его насмешливыми криками и враждебными выходками. Даже визит на поле сражения в Танненберг не обошелся без подобных унижений. Для того, кто превыше всего ставил свой авторитет в глазах у нации, это был весьма болезненный шок. Гинденбург никак не мог смириться с фактом, что такое случилось именно с ним, «фельдмаршалом и освободителем Восточной Пруссии». В то же время правые газеты – а Гинденбург читал только их – продолжали критиковать политику Брюнинга и злорадствовали по поводу углубления экономического кризиса.
Прибыв в Нойдек, Брюнинг пообещал в первый же удобный момент провести реорганизацию кабинета, но выступил против немедленных перемен, пока он ведет весьма сложные переговоры с кредиторами Германии. Президент внял совету канцлера. Но тут подоспел банковский кризис и вслед за ним новая волна чрезвычайных декретов. Гинденбург не мог понять их важность, и ему пришлось положиться на советы Брюнинга и Мейснера. Оба согласились с тем, что предлагаемые меры необходимы, так же как и Шлейхер, принимавший участие в их подготовке и поставивший свою подпись на декретах. Понятно, что маршала беспокоила необходимость принять на себя ответственность за то, что было выше его понимания, и многие его посетители и корреспонденты не уставали поддерживать его в этих сомнениях.
В конце июля Гинденбург на несколько недель покинул Нойдек, чтобы отправиться на охоту в Баварию. На ближайшей железнодорожной станции, в Розенберге, как всегда, собралась толпа людей, пришедших проводить своего старого кумира, но только в этот раз почтительное молчание, обычно сопутствующее проводам, было прервано гневными выкриками: «Германия, проснись!» – боевым кличем нацистов. В какой – то момент маршал утратил свою обычную сдержанность и крикнул в ответ с большим чувством, хотя и не вполне к месту: «Сегодня [Германией] правят люди, а не хулиганы!» В мрачном настроении он сел в поезд на Берлин – по пути в Баварию.
В столице он задержался для проведения серии неотложных бесед. Среди первых посетителей президента были Шиле и Брандес, один из лидеров аграриев Восточной Пруссии, который снова привлек внимание маршала к состоянию сельского хозяйства Восточной Германии. В этот самый день Имперский земельный союз обязал своих членов, в порядке помощи самим себе, отказываться продавать больше установленного минимального количества хлебных злаков. Это должно было поднять цены. Президент, как всегда, пообещал любую помощь, которую сможет оказать, но, должно быть, задумался, насколько эта помощь заслуженна, и, несомненно, не скрыл от Брандеса, что он думает о нацистах Восточной Пруссии.
