Поздние славянофилы и почвенники (в лице, Победоносцева, Данилевского, Фадеева, Игнатьева) и их своеобразные наследники — эсеры, выразили свое неприятие Запада с двух противоположных полюсов: государственно-охранительного и антигосударственно-революционного. Обе эти фракции, не видевшие для России выгоды в союзе с Западом, разделяли общие, критические в отношении Запада идеи: парламентские республики означают лишь диктатуру политических коалиций, индивидуализм губит нравы, раздел земли лишает общество и отдельных людей моральной основы, партийная система ведет к коррупции, западная демократия — раздолье для беспринципного политиканства.
В период, когда три последних царя из династии Романовых решили войти в индустриальную эпоху на основе ограниченного заимствования западного технологического опыта (при сохранении «исконно русской» системы правления, т. е. самодержавия), вопрос о союзе России с Западом приобрел действительно судьбоносное значение. Славянофилы настаивали на том, что Россия — это особый мир, западники на том, что лучшее в этом мире принесено с Запада Петром и Екатериной. В царствование Николая Второго в правящем слое утвердилась некая «срединная» идея: экономические перемены неизбежны, и они желательны, так как Россия принадлежит к европейскому центру мирового развития; но при этом приобщении к мировой технологической культуре России следует сохранить свое уникальное внутреннее своеобразие перед напором западных идей индивидуализма, денежных отношений и демократии.
* * *
В России послепетровского периода довольно долго не возникало мироощущения особого мирового центра, так или иначе отдельного от Запада, Европы латино-германского мира. Тому были как минимум две причины. Во-первых, блистательная русская культура XIX века вывела общественную мысль (и престиж) интеллектуальной части страны на мировой уровень. Барахтаться в полуазиатском партикуляризме было немыслимо на фоне всечеловеческих ценностей Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Тургенева, признанных в западном мире и как бы уничтоживших сомнения в будущем всеевропейском единстве. Литературным и общественно-политическим органам печати был как бы задан высокий камертон, нисходить с которого к пошлостям имперского любования (в смысле особенности и превосходства) было бы занижением национальной традиции. Читающая Россия, будь это Петербург или Москва, чувствовала себя причастной к литературному и к общецивилизационному процессу, сближающему Россию железных дорог с Западом.
Во-вторых, армия и престол, до тех пор, пока раздел Польши служил прочной основой дружественных отношений с Германией, до тех пор, пока в Берлине не возмечтали о всеевропейской гегемонии (считая польский и французский вопрос решенными), полагались на границу с Германией как на мост на Запад, а не на преграду на пути в него. Пока союз и дружба с Германией были гарантированы (и позволяли безмерное расширение на Востоке), Россия ощущала себя частью европейского комплекса, пусть и особенной частью. И только тогда, когда Германия стала смотреть на Россию, как на часть «штальринга», стального кольца своего окружения, в российском общественном сознании стали созревать идеи особого мирового геополитического положения страны.
Более всех это геополитическое самосознание на рубеже XIX и XX веков подготовили трое русских из трех различных областей знания — философ В. Соловьев, географ И. Мечников и поэт В. Брюсов. Попросту говоря, они разрушили представление о необратимой предопределенности развития вестернизирующегося огромного мира и показали, что Запад, Европа, Россия в будущем могут встретить то, чего не было уже четыреста лет — жесткое, упорное и имеющее шанс на успех сопротивление Западу.
Возможно, первый шаг сделал В. Соловьев. В далеком 1890 году, когда японское чудо себя еще никак не проявило, а Китай лежал в прострации, он в работе «Китай и Европа» предсказал, что христианская Европа зря ждет союзника в вестернизирующейся Японии и зря рассчитывает на быструю колонизацию Китая. Ужас философа, предвосхитившего будущее, прозвучал еще более отчетливо в чеканных строках «Панмонголизма» (1894 г.). И последняя своего рода геополитическая работа В. Соловьева «Краткая повесть об антихристе» уже прямо называет Японию лидером азиатского подъема, противостоящего Европе. Разумеется, абсолютизировать, преувеличивать прозрений философа не стоит, но он как бы заложил первый камень сомнений: волны всемирного воздействия Запада встречают мощный восточноазиатский риф. И Россия в свете этого нового явления тоже начинает ощущать себя как проводником идей Запада, так и своего рода жертвой этих идей.
Геополитически, умозрительно возникает видение России не как примитивного продолжения сферы влияния Запада, а как региона, граничащего с носителями вызова Западу. По теософической схеме Соловьева Восток и Запад должны дополнить друг друга. Восток верит в бога, но не верит в человечество, Запад верит в человечество без бога. Гармонию же может дать лишь сближение этих схем. Ведь Восток обречен, если будет полагать, что человек создан по подобию божьему, будучи при этом управляем кнутом. Запад обречен, если полагает, что человек — это безволосая обезьяна, но при этом ожидает от нее, что она отдаст жизнь за друзей. Россия должна учиться у Запада, а Запад должен обрести духовность. В. Соловьев призывал царя Александра Третьего стать «новым Карлом Великим» и объединить мировое христианство. Проект объединения был поддержан римским папой. В. Соловьева называют наиболее активным объединителем христианской веры в XIX веке, он активно пытался сблизить православие, католичество и протестантство как гарантию от столкновения Запада и Востока.
Илья Мечников, сотрудник гениального Элизе Реклю, был выдающимся географом своего времени и, определяя географические особенности России, пытался объяснить ее развитие и геополитические задачи географической спецификой ее территории и климата. Он, возможно, приучил последующую плеяду российских геополитиков видеть общность лесостепи от восточноевропейской равнины, через казахскую степь, до Приморья. Это своеобразное выделение России как региона, переключение зрительного центра с европейского Запада на равнинный простор Евразии послужили делу образования и воспитания нового типа политиков и стратегов, увидевших Россию как материк сам по себе.
Поэт Валерий Брюсов был, возможно, наиболее талантливым выразителем идей «века империализма». Он дал своего рода пафос отдельному от Запада (Европы) восприятию России. Геополитическое единство и единая устремленность Российской империи были для него аксиомой. Будучи сторонником «единства почвы» в противовес «единству крови», он своим талантом сделал российскую геополитику логичной и привлекательной. В. Брюсов отличие от предшествующих поколений российских интеллигентов воспел глобальные интересы Российской империи. В. Брюсов как бы возглавил новое поколение с его любовью не только к слову, но и к карте, осуществив своеобразный ренессанс географии. С другой стороны, он отверг западный либерально-демократический идеал политического устройства как непригодный для огромной России, защитником геополитического единства и влияния который он стал. Собственно, Брюсову не столь важным был тип политического устройства страны, важнее была ее способность отстоять свою самобытность, свое место на земле как на Западе, так и на Востоке. В своем мировидении Брюсов выделял двух мировых антагонистов — Англию и Россию как хозяев моря и суши, как две главные силы внешнеполитической эволюции мира. Когда на Востоке Япония, опирающаяся на союз с Британией, начала в 1904 году войну против России, русским геополитикам и стратегам пришлось думать о противостоянии державе «не-Запада». Разумеется, Россия многократно воевала с незападной Турцией, но в исходе этих войн практически никто не сомневался. А война с незападной Японией началась, велась и закончилась несчастливо. Все это перевернуло в сознании русских геополитиков базовые представления об устойчивом мироздании. Россия этим поражением как бы впервые воочию показала свою «незападную» сторону — Запад, начиная с пятнадцатого века, не проигрывал войн. После маньчжурской трагедии, поражений под Ляояном, Мукденом и в Цусиме Россия как бы начала отходить от «петровского» сна, она стала терять столетнее посленаполеоновское высокомерие и больше думать о себе скорее как об объекте западного влияния, чем как о субъекте такого влияния.
