В выработке своей дипломатической линии по отношению к СССР Рузвельт в 1943 году немало советовался с прежним послом США в СССР У Буллитом. Тот убеждал президента, что Сталин постарается воспользоваться занятостью Америки Японией и приложит усилия, чтобы после поражения Германии получить доминирующие позиции в Европе. Чтобы предотвратить такой ход событий, Буллит рекомендовал президенту встретиться со Сталиным в июне 1943 года в Вашингтоне или на Аляске. Буллит предлагал Рузвельту предупредить Сталина, что, если СССР не даст обещание начать войну против Японии сразу же после поражения Германии, не пообещает воздержаться от аннексий европейских стран, не распустит Коминтерн, то Соединенные Штаты должны будут сместить фокус своего внимания с Европы и, оставив СССР практически в единоличном противоборстве с Германией, обратиться к Тихому океану. В этом случае следует уменьшить помощь Советскому Союзу и не упоминать о займах на восстановление. Как запасной, Буллит рассматривал вариант вторжения на Балканы, чтобы преградить русским путь в Центральную Европу.
Чтобы выяснить взаимные отношения (и подгоняемый кризисом в отношениях «лондонских поляков» и советского правительства из-за Катыни), Рузвельт 5 мая 1943 года направил в Москву бывшего посла Дж. Дэвиса с целью договориться о встрече со Сталиным предположительно в районе Берингова пролива летом 1943 года. Дэвис привез в Москву личное письмо президента с предложением о встрече на высшем уровне, которая способствовала бы более близкому знакомству двух руководителей. Лучшее время для такой встречи — лето 1943 года, место — где-нибудь посредине между Москвой и Вашингтоном. В Хартуме летом жарко, а в Рейкьявик не пригласить Черчилля было бы неудобно. Наиболее подходящим местом виделись окрестности Берингова пролива, причем Рузвельт был согласен и на Аляску, и на Чукотку. И поскольку встреча произойдет близ советско-американских границ, отпадает нужда в приглашении Черчилля. Встреча должна подготовить (сообщал Дэвис Сталину) союзников к возможному кризису Германии предстоящей зимой. Она предполагает «характер простого визита, она будет неформальной». Рузвельт возьмет с собой лишь Гарри Гопкинса, переводчика и стенографиста. Это будет то, что американцы называют «встречей умов». Ее участники не обязаны вырабатывать какой-либо итоговый документ.
Позже Рузвельт объяснял Черчиллю, что хотел таким образом избежать «коллизий» по поводу отложенного в критической обстановке второго фронта, хотел добиться обязательств СССР вступить в войну с Японией, выяснить характер советско-китайских отношений, советские планы относительно Польши, Финляндии и Балкан. Рузвельт надеялся узнать планы Сталина «о послевоенном будущем, его надежды и амбиции настолько полно, насколько это возможно». Разумеется, самой тяжелой психологической задачей для Рузвельта было бы сообщить Сталину о том, что высадка в Европе откладывалась на неопределенное время. Для дискуссий по этому и многим другим вопросам Рузвельту на данный момент хотелось видеть не англичан, а именно советское руководство. Делясь планами с ближайшим окружением, президент объяснял: он стремится получить непосредственное представление о Сталине, найти возможности личного контакта, объяснить советскому руководству американский подход к проблемам, как они виделись из Вашингтона.
«Цитадель»
Расшифрованная «Энигма» позволила западным союзникам следить за «Цитаделью» начиная с 15 апреля, когда Гитлер объяснил своим командирам задачу предстоящей операции: «Добиться успеха быстро и тотально» с тем, чтобы перехватить инициативу на все лето. «Победа под Курском должна быть маяком для всего мира». 30 апреля англичане передали имеющиеся у них сведения Москве. Речь шла о детальной характеристике германских войск, собирающихся вокруг Курского выступа.
Итак, германское командование намерилось решить итог войны ударом по Курскому выступу. Гитлер полагал, что двенадцати танковых дивизий для масштабного прорыва фронта будет недостаточно. Цайцлер отвечал, что пяти с половиной танковых дивизий оказалось достаточно для возвращения Харькова, однако Гитлер склонен был объяснять харьковский успех введением в строй «тигров»: «Один батальон «тигров» равняется нормальной танковой дивизии». Успех весенне-летнего наступления, полагал Гитлер, будет обеспечен с присоединением к «тиграм» менее тяжелых «пантер». Последние выходили с конвейера пока медленно — по двенадцать в неделю. В конечном счете даже покорный Йодль стал определенно охладевать к идее расколоть советский фронт и прорваться танками в советский стратегический тыл. Йодль, помимо прочего, боялся упустить время на Западе. Возбужденный Цайтцлер, напротив, полагал, что на Восточном фронте вермахт не может стоять и ожидать ошибок русских, так можно потерять все. Цайтцлер, как пишет Варлимонт, «все более настойчиво требовал осуществления «его» наступления и жаловался Гитлеру на вторжение Йодля в его сферу ответственности».
Противоречия в среде руководства вермахта дошли до того, что Клюге в мае 1943 года пытался вызвать Гудериана на дуэль. Клюге был яростным сторонником «подрубить основания» курского выступа и ринуться в образовавшуюся брешь. Клюге с неодобрением и завистью следил за подъемом Гудериана в германской военной иерархии. Опасения Гудериана под Курском отражают его нежелание рисковать танковыми войсками.
Гитлер пока не пришел к окончательному решению. Через своего адъютанта Шмундта Гитлер продолжал опрашивать полевых командиров: стоит ли рисковать всем танковым арсеналом? Большинство выступило адептами концепции Манштейна — Цайцлера. Из видных командиров только Гудериан и восходящая звезда вермахта Модель высказали сомнения. Посмотрите с воздуха на этот участок фронта, и вы увидите, как русские отчаянно его укрепляют. Ему отвечали, что если русские готовы так отчаянно защищаться, то они непременно бросят сюда лучшие свои силы — самое время и место с ними разделаться. Теперь все зависело от Гитлера как верховного главнокомандующего. Гитлер колебался до начала мая. Все должна была решить конференция командующих армиями в Мюнхене 3 мая 1943 года.
Конференция продолжалась два дня. Категорически против указанной операции выступили шеф танковых войск Гудериан и руководитель военного производства Шпеер. За нее с большим энтузиазмом высказались начальник штаба сухопутных сил Цайтцлер и командующий группой армий «Центр» Клюге. Манштейн в присутствии Гитлера всегда был сдержанным. Он сказал, что проведение такой операции в апреле имело превосходные шансы на успех, но в дальнейшем очертания ситуации стали расплывчатыми. Подводя итог дискуссии, Гитлер поставил все в зависимость от прихода в танковые части «пантер», хотя и отдал должное реализму Моделя, сомневавшегося в успехе. Пока в войска поступили только 130 «пантер». К 31 мая их будет 250. Шпеер внес оптимистическую поправку, к концу месяца их будет 324 единицы. Тогда-то и была назначена первая определенная дата главной операции текущего года — 13 июня.
Гудериан продолжал противостоять идее позже, когда 10 мая в Берлине в здании рейхсканцелярии он задал вопрос Гитлеру и его ближайшему окружению: зачем вообще предпринимать генеральное наступление на востоке в текущем году? Кейтель ответил за ОКВ и ОКХ: «Мы должны наступать по политическим соображениям». Гудериан: «Как много людей, по-вашему, знают, где находится Курск? Миру глубоко безразлично, в наших руках Курск или нет». Гитлер признал, что мысль об операции «Цитадель» «заставляет его желудок выворачиваться». Складывается впечатление, что Гитлер пришел к следующему выводу: единственной альтернативой «Цитадели» является отступление на Восточном фронте. Или что лето — германский сезон. Или что время начинает работать против Германии.
