Стимсон добился от Трумэна «прекращения уничтожения германских припасов». Немцев следует сделать способными «платить свою долю в процессе необходимой реабилитации Европы». Это потребует значительной децентрализации, в Германии отдельные районы должны получить весомую долю самоуправления. Одно дело оккупированная страна, другое— страна самоуправляемая на региональном уровне, которая не позволит демонтировать местное предприятие.
Черчилль, в отличие от американцев, считал, что в Организации Объединенных Наций нельзя видеть панацею; соглашения бессмысленны, если к ним может присоединиться каждый. Он желал заключения двустороннего англо-американского соглашения, включающего в себя вопрос о совместном пользовании военно-морскими и военно-воздушными базами. Британия, хотя она является меньшей державой по сравнению с Соединенными Штатами, может дать многое. «Почему американский линейный корабль, подходящий к Гибралтару, не может получить там торпеды в свои боевые отсеки и снаряды для своих орудий? Почему бы нам ни поделиться взаимными услугами для обороны в глобальном масштабе?
Мы можем увеличить на 50 процентов мобильность американского флота». Трумэн ответил, что все это близко его сердцу, но он хотел бы избежать открытой формы военного «альянса вдвоем». Черчилль же продолжал развивать тему. «Следует сохранить Объединенный комитет начальников штабов до тех пор, пока мир не успокоится после великого шторма».
Трумэн сказал, что «это был самый восхитительный ланч, который он имел за многие годы».
На первом этапе конференции Трумэн сознательно стремился создать о себе мнение как о решительном и жестком политике, и был доволен, когда это ему удавалось. Матери он писал после первой встречи со Сталиным и Черчиллем:
«Стоило мне занять пост председателя, как я заставил их двигаться».
А мы видим, как с первых же фраз рождается то, что выросло в холодную войну. Совершенно ненужный спор о Германии в начале конференции.
Сталин: Германия — это то, что стало с нею после войны. Другой Германии нет.
Трумэн: Почему бы не иметь в виду Германию 1937 года?
Сталин: Минус то, что она потеряла. Давайте — хотя бы на время видеть в Германии географическое понятие.
Трумэн: Но какое географическое понятие?
Сталин: Мы не можем игнорировать результаты войны.
Трумэн: Но у нас должна быть отправная точка.
Сталин посчитал за лучшее согласиться, за ним последовал и Черчилль.
Сталин показал склонность сотрудничать при решении спорных проблем, что же касается Черчилля, то, казалось, что он поглощен предстоящими выборами, которые, по его словам, «нависли надо мной как неизбежность». Президент ждал известий из Аламогордо, и ему было нелегко переносить словесный поток своего младшего западного партнера.
Но в основном Трумэн подписывал бумаги, сочиненные другими. Его собственной идеей была довольно странная мысль о нейтрализации речных путей в Европе — «источник войн в европейской истории». Сталин сразу же спросил, почему в списке водных путей нет Суэца и Панамы. Смутилась даже американская делегация.
Обстановка накалилась на следующий день, на третьей сессии. Трумэн не хотел делить германский флот: «Он нам понадобится в войне против Японии». Сталину не нравился Франко, но Трумэн сказал, что сделает все для предотвращения гражданской войны в Испании. «Хватит войн в Европе».
Удовлетворение Сталина вызвал лишь концерт классической музыки, данный американцами на Кайзерштрассе, 2.
* * *
Не очень искушенный в дипломатии Трумэн начинает уставать. Матери Трумэн пишет: «Это была большая нервотрепка, но кому-то же надо было это делать». В ходе встреч Трумэна раздражали длинные риторические пассажи Черчилля; короткие ремарки Сталина он, как председатель, воспринимал более благожелательно. Но не без труда. Трумэн ждал конкретности, желал повторения твердого обещания Сталина начать наступление на Дальнем Востоке, все остальное казалось ему скучным. Все эти манипуляции, рассматривание карт, все это выводило Трумэна из себя. Сталин высказал искомое пожелание уже в первый день. «Теперь можно и домой», — сказал Трумэн. Все остальное было для Трумэна мукой, он снимал напряжение только ночной игрой в карты.
Бирнсу он шепчет на ухо: «В течение десяти дней мы ничего не можем решить!»
Советскую делегацию более всего мучил вопрос, сможет ли она найти общий язык с американским президентом. Заместитель Молотова Вышинский сказал экс-послу Дэвису, что «русские знали, чего ждать от Рузвельта, но не знают, чего можно ждать от Трумэна». Вышинский спросил, в какой мере дружественны Трумэн и Бирнс. Советская сторона довольно быстро ощутила, что англичане и американцы на этот раз выступают более дружной командой. Справедливое суждение.
Англичанин Диксон записал в дневнике: «На этот раз между нами и американцами гораздо более тесные связи, и каждую ночь мы вместе обсуждаем процедуру следующего дня. Царит атмосфера реализма». Англичане нашли Трумэна деловитым и конкретным.
Молчаливо раздраженного президента во многом заменял государственный секретарь Бирнс. Бирнс отличался неутомимой энергией, и его сила заключалась в том, что президент Трумэн неизменно поддерживал его («Я поддерживал Джима Бирнса до предела»).
Несколько вопросов конференция решила без особой сложности. Был создан Совет министров иностранных дел, представлявший, помимо трех традиционных участников, Францию и Китай. Решено было управлять Германией четырехсторонним Контрольным советом, состоящим из командующих четырех военных зон оккупации. К Германии решено было относиться как к единой величине при рассмотрении экономических вопросов. Но не удалось продвинуться по вопросам репараций, отношения к германским сателлитам, в польском вопросе. Неудача в этих трех вопросах вызвала опасение, что конференция может завершиться скандалом, не найдя решения спорных вопросов.
Русские не так уж нужны
Трумэн спросил, как отвечать на требование русских поделиться германским флотом? Черчилль считал, что «следует приветствовать выход русских на широкие мировые воды и сделать это следует в великодушной манере. Это затронет проблему Дарданелл, Кильского канала, Балтики, Порт-Артура. Трудно отрицать за русскими права на треть трофейного флота». Но вопрос этот следует связать с развитием событий в Центральной Европе.
Быстро подготовленный к роли первостепенной важности дипломатического творца, президент Трумэн был настроен таким образом, что великий подвиг русских, вынесших на себе основную тяжесть войны, терял для него свою значимость. Зато приобретали все более весомую значимость раздражение нового президента по поводу практически всех аспектов европейского урегулирования. У него возникает злость и ярость в отношении советской политики, в отношении советских намерений. Все до единого окружающие отмечают его почти «обиженный», мрачный вид, настроение человека, которого обвели, но который еще покажет.
