В Варшаву Пилсудский прибыл 10 ноября. На следующий день этот вчерашний заключенный был провозглашен главой польского государства. «Случилось необычайное, — пишет Пилсудский. — В течение нескольких дней я стал необходим. Без особых усилий, без подкупа, без насилия, без уступок, без «легальных» обязательств, нечто необычное стало фактом. Я стал Диктатором»
[370]
.
СУДЬБА ГЕРМАНСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Лучший исследователь этого социального феномена историк Альфред Доблин так характеризует германскую революцию: «Революция в других странах распространялась как ярость, зажигая и вытаскивая перепуганных людей из своих домов; в Германии же, мчась по ее широкой земле, не тронутой войной, революция со временем теряла свой пыл, становясь все меньше и меньше, становясь девочкой, цветочком в потрепанных одеждах, дрожащей от холода, ищущей укрытия»
[371]
.
Не этого ожидали Ленин и группа коммунистов, с надеждой смотревших на Берлин в эти ноябрьские дни.
Попытка взять и удержать власть сделана была. Революционный совет разместился в королевской конюшне, рядом с Королевским замком. Совет охраняли революционные матросы. Неподалеку товарищ Эйхгорн, разместившись в полицейском президиуме, пытался взять на себя силовые функции новой власти. И ему помогали революционные матросы. Совет рабочих и солдатских депутатов Большого Берлина разместился в самом рейхстаге, окруженный своими броневиками. Немецкая дисциплина ограждала от случайных элементов и от противников, матросы спрашивали документы и тщательно их изучали.
Нечто deja vu. Противостояние Петроградского Совета и Временного правительства с известным исходом. В роли Милюкова-Гучкова-Керенского выступали Эберт-Шейдеман-Носке.
Канцелярия «пряталась» неподалеку в большом доме за высокой железной решеткой. Важно отметить, что на этом этапе — вопреки очевидному влиянию основной массы социал-демократов в рейхстаге — новое правительство было слабо и едва ли не бессильно. Шанс для большевиков. Гражданскому кабинету никак не помогали люди с оружием. У канцлера и его окружения не было, собственно, рычагов управления столицей и страной. У Эберта и его коллег не было даже источников информации о том, что делается в различных частях страны. Бавария провозгласила себя независимой социалистической республикой, а Эберт был бессилен что-либо сделать.
Главным препятствием государственного правления канцлера Эберта стали «независимые социал-демократы». Они согласны были вступить в правительство только при условия трансформации этого правительства в Совет народных комиссаров, опирающийся на Берлинский Совет рабочих и солдатских депутатов. Не далее как 10 ноября огромная делегация представителей этих советов, избранных на ведущих заводах этим утром, собралась в цирке Буша, чтобы одобрить формирование нового исполнительного Совета, который и возьмет на себя функции центральной власти. Одна мысль разделялась всеми: войне как массовому убийству следует положить конец. Эберт выступил с апологией «социалистической республики» и обещал скорые выборы конституционной ассамблеи. В этом ему решительно противостоял вождь «независимых социал-демократов» Карл Либкнехт и руководитель «Союза Спартака» Рихард Мюллер. С их точки зрения, конституционная ассамблея будет «смертным приговором революции». Но Эберту все же удалось провести свою резолюцию.
Собрание назначило бывшего шорника Фридриха Эберта председателем Совета народных комиссаров. Отныне к нему должны были обращаться как к «народному комиссару Эберту». Примет ли вся страна эти титулы, эти перемены? Законопослушный немец желал видеть одобрение рейхстага, а не овации непонятно как избранного собрания, сидящего в цирке. Не было того, что важно в начале всякого дела — некой легитимизирующей точки, своего рода ленинского Декрета о мире, джефферсоновской Декларации независимости. Все иное легко могло рассматриваться как сугубая случайность. Эберт был достаточно проницателен, чтобы увидеть свою слабость; он надеялся на учредительную ассамблею, а для ее собрания необходимо было время.
Но экстренное время не ждало, кризис огромных пропорций стоял на пороге. Кризис экономический и военный.
За годы свирепой войны промышленное производство в Германии опустилось до 57 % предвоенного уровня; 95 % этого производства было так или иначе связано с военным — за счет, разумеется, производства товаров массового потребления. Добыча угля пала до 61 % предвоенных показателей, сталь — до 40 %, цемент — до 30 %. Этой урезанной и изнемогшей системе предстояло кормить и обслуживать многомиллионную армию, налаживать прежние экономические связи. И все же Германия была не Россией. Ее индустриальный механизм изнемогал, но работал, сломать систему в этом индустриальном обществе было тяжело, если не невозможно — обстоятельство, с трудом воспринимаемое кремлевскими мечтателями.
Военная система пребывала в состоянии крайнего напряжения. В армию были мобилизованы 6 млн. человек. 2,5 млн. стояли на Западе, 2,9 млн. — являли собой армию оккупации на бывшем Восточном фронте. Если в пик военного кризиса Гинденбург и Людендорф не осмеливались снять эти неполные 3 млн. солдат — это значит, что они твердо надеялись отстоять захваченное.
Согласно перемирию 11 ноября 1918 г. Германия обязалась в течение двух недель уйти с оккупированных территорий на Западе и в течение 31 дня освободить весь левый берег Рейна и десятикилометровую полосу на правом берегу.
И психологически Германия никак не была похожа на Россию. Распыл и раздрай не последовали здесь за великими потрясениями. На второй день после революции — 12 ноября — открылись кафе и рестораны, бизнесмены поспешили по отложенным делам, вчерашние революционеры стояли в цехах. Да, все еще возлагали вину за несчастья на кайзера, но его уже не было, а винить новое правительство было рано по всем меркам. Пусть положение исправляют профессионалы. Не было жгучей психологической трясины, чувства, что вокруг враги и нужно предвосхитить их удар.
Объявления говорили о множестве предстоящих митингов и собраний. Но революционный «Интернационал» мирно соседствовал с патриотическим «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес». Мудрые теоретики германской социал-демократии напоминали, что «мы живем еще в буржуазной экономике» (Эдуард Бернштейн). Частная собственность сохраняла свой священный характер — несмотря на жаркий пафос социалистических собраний. Газеты уже 14 ноября писали, что жизнь наконец-то входит в нормальную колею. Именно здесь ошибся Ленин. Германия не бросилась слепо в неведомое будущее, принося неслыханные жертвы на алтарь грядущего общества процветания и братской любви.
15 ноября было достигнуто так называемое соглашение Стиннеса — Легина. Владельцы-предприниматели договорились о соглашениях с рабочими-производителями. Восстановлен 8-часовой рабочий день, Центральная рабочая комиссия трезво взялась за дело демобилизации. Красные флаги еще реяли над Королевским замком Берлина, но эксплуататоры уже договорились о формах эксплуатации своих рабочих. Индустриалист-капиталист Вальтер Ратенау спросил ведущего профсоюзного деятеля Карла Легина, не смущает ли его союз с капиталистами. Тот ответил, что никоим образом. Его интересует лишь общественный порядок и возрождение экономики. Вот этого не мог понять В.И. Ленин, со всей страстью вглядываясь в ноябрьскую Германию, ожидая именно от нее, оскорбленной и поверженной, титанических усилий, которые безусловно погребут старый мир.
