Особняком в ряду кандидатов в ЕС стоит Турция4, где не только развитие капитализма как таковое, но и давние европейские устремления элит и все более влиятельного среднего класса являются мощным внутренним фактором модернизации. Турцию невозможно «поднять на лифте», но она способна подняться сама, если будет знать, что ее ждут. Брюссель не столько выдает Анкаре авансы, сколько ставит условия, фактически оттягивая принятие Европой окончательного решения «турецкого вопроса». В сущности, выбор у Турции невелик: либо она продолжает курс на модернизацию и европеизацию и в конце концов становится полноправным членом ЕС, либо грандиозный проект, начатый Ататюрком, постепенно рушится и Турция занимает в лучшем случае промежуточное положение между Европой и Большим Ближним Востоком. Поскольку, несмотря на свои исторические традиции, «стыковое» географическое расположение и значительные людские ресурсы, Турция не является самодостаточной страной, такое промежуточное положение может оказаться для нее крайне неустойчивым и даже опасным. Выбор Европы также непрост: либо согласиться на присутствие внутри себя мощного инокультурного начала, либо получить потенциально нестабильного соседа.
Как и Турция, Россия стоит перед дилеммой. Либо ей удастся – причем, в отличие от соседей (включая Турцию), самостоятельно – осилить тяжелый, длительный, болезненный подъем в «первый мир», первоначально хотя бы на его «нижние» этажи5, либо она должна будет присоединиться к тому, что еще недавно называлось третьим миром, встать в ряд «обычных стран», все более безнадежно отстающих от группы мировых лидеров6. Ясно одно: в условиях глобализации и всеобщей конкуренции ниша «среднего мира», где традиционно – и сравнительно комфортно для ее правящих классов – пребывала Россия7, размывается. Есть успешный Запад (т. е. совокупность институтов, обеспечивающих прежде всего современный экономический рост) и все более отстающий от него не-Запад (зона экономической, социальной и политической отсталости). Очевидно, что на постиндустриальном этапе развития ресурсы «особого российского пути» – централизованная нерасчлененная власть, мобилизационная экономика, опирающаяся на огромные природные богатства и значительные людские ресурсы, закрытое неструктурированное общество – совершенно исчерпаны. Собственно говоря, это стало очевидно для многих еще в период Перестройки.
Естественно поэтому, что главным политическим лозунгом отечественных либералов и демократов конца 1980-х – начала 1990-х годов был лозунг интеграции: Россия должна была стать «нормальной» – или, как было принято тогда говорить, «цивилизованной» – страной, частью международного общества (иначе говоря, Запада), полноправным (т. е. одним из ведущих) участником его важнейших институтов и т. д. Трудности посткоммунистической трансформации, сложный опыт взаимоотношений с Западом как геополитической реальностью уже вскоре, однако, качнули маятник элитных и общественных настроений в другую сторону. Главным лозунгом начала 2000-х годов стал лозунг идентичности – самобытности, суверенности, независимости. В сфере внешней политики ориентиром стало подтверждение роли России как великой державы, самостоятельной по отношению к США, Европейскому союзу и Китаю, и единственного, доминирующего центра силы на постсоветском пространстве. Если идеология времен Горбачева и Ельцина была по сути революционной, то идеология путинского периода официально определяла себя как консерватизм8.
Экономические реформы, довольно активные в период 2000–2003 гг., затухли. В политической области наметился застой – причем как сверху, так и снизу. Коррупция приобрела прежде невиданный размах. Федерализм переживает настолько серьезный кризис, что россияне перестают воспринимать свое государство в качестве федеративного. С другой стороны, возвращаются традиционные методы сверхцентрализованного управления, отношения по схеме «власть – общество», подозрительность к внешнему миру (прежде всего к Западу), якобы вечному недоброжелателю России, и т. д.9
Тем не менее, несмотря на очевидный ренессанс традиции, речь не может идти ни о «возвращении в СССР», ни о «реимпериализации России». Несмотря на многочисленные отступления и искажения, развитие капитализма в стране продолжается, причем быстрыми темпами. Идеологическое противостояние по линии Россия – Запад снято вместе с коммунистической идеологией и в прежнем виде невосстановимо. Существующий разрыв в ценностях имеет историческую, а не идеологическую основу. Что касается империи, то ее век для России завершился. У Москвы нет ни ресурсов, ни причин, ни желания для восстановления системы патерналистских отношений, у соседей России – готовности превращаться из субъекта политики в ее объект. Понятие «Евразия» сегодня, вероятно, употребляется чаще, чем когда бы то ни было в прошлом, но оно точно перестало быть синонимом российского государства10.
С другой стороны, период изоляции России изнутри закончился. Ее границы стали прозрачными и «пористыми». Десятки тысяч людей пересекают их ежедневно, путешествуя по своим делам, сотни тысяч – виртуально, благодаря Интернету. Распространение последнего является частью государственной политики, наряду с усилиями Москвы добиться облегчения странами ЕС визового режима для россиян. Возрождение традиций обособленности от внешнего мира, таким образом, наталкивается на весьма жесткие пределы, порожденные интересами как правителей, так и простых граждан.
«Эра развитого социализма» в тогда еще советской России закончилась с началом Перестройки, т. е. два десятилетия назад. Что ожидает Россию в перспективе 20–25 лет? Как процесс интеграции России в международное общество будет взаимодействовать с процессом формирования ее новой идентичности? Все, что написано ниже, представляет собой попытку дать ответ на этот вопрос.
Интеграция – от имперской модели к демократической
МИР XXI ВЕКА ЕДИН И ОТКРЫТ. Говоря об интеграции, мы будем проводить различие между вхождением в международную систему (понимаемую как мировая система государств) и вхождением в международное общество (определяемое как наиболее продвинутая в экономическом, социальном, политическом отношении группа государств). В этом смысле мы следуем за британским теоретиком международных отношений
Хедли Буллом11. Международная система (у X. Булла – international system) охватывает всех участников международных отношений, разделяющих общие принципы международного права. В отличие от ситуации начала XX в., когда участниками системы были в основном страны Европы и Америки, в то время как колониальные народы и «туземные» государства находились за ее пределами, в начале XXI столетия система включает членов ООН12, т. е. практически весь мир. Есть всего несколько исключений: режимы, укрывающие международных террористов и тем самым противопоставляющие себя человечеству (как афганские талибы); тоталитарные и авторитарные государства, стремящиеся к обладанию ядерным оружием (Северная Корея); режимы, практикующие терроризм на международной арене; непризнанные государства («сепаратистские анклавы»). Разумеется, полного согласия среди «системных игроков» в отношении этих международных парий быть не может. Решающая роль здесь принадлежит лидерам системы, которые составляют гораздо более компактное международное общество (у Булла – international society).
