Исследования, указывающие на эти различные особые «причины» или «независимые переменные», могут быть весьма проницательными и полезными, но они оставляют без внимания более общее влияние, которое оказывает на мир национализм. Хотя отчасти их привлекательность обусловлена очевидным стремлением к простоте объяснения, они не образуют общей теории или единой истории национализма
[8]
. Чаще всего это объясняется обращением к гетерогенным объектам анализа. На уровне практической деятельности существует множество различных национализмов; идея нации неразрывно связана со множеством различных аспектов нашего понимания мира, противоположными государственными политиками и необычайно многообразными социальными движениями. При объяснении каждого случая необходимо использовать по крайней мере частично различные переменные, связанные с особыми историями и другими причинными факторами, такими, как политика государственных элит или динамика социальных движений. Структурные факторы, от роста государственной мощи до глобализации капитализма — могут создавать обстоятельства, для осмысления которых используется националистический дискурс. Но использование дискурса национализма частично не зависит от этих особых обстоятельств и способствующих факторов и связывает между собой иначе несопоставимые явления.
Множество различных движений, идеологий, политик и конфликтов конституируется отчасти благодаря использованию терминов, вроде «нации», «национальный», «национальности», «национальное государство» и «национальный интерес». Общим знаменателем, скажем, японского экономического протекционизма, сербских этнических чисток, пения американцами «Усеянного звездами знамени» перед бейсбольными играми и способа сбора статистики Всемирным банком служит дискурсивная форма, которая определяет и связывает всех их, хотя она может и не давать полного причинного объяснения каждого из этих случаев. Так, бретонский сепаратизм, пан-арабский национализм и заявления участников китайского студенческого движения протеста о том, что они готовы умереть во имя будущего Китая, появлялись в различных исторических обстоятельствах, но все они объединялись общей риторикой. Они могут иметь и другие общие знаменатели, но ни один из них сам по себе не определяет их в качестве «национализмов». Так, на всех них влияет некое чувство недовольства силой, богатством или привилегиями, которыми пользуются другие группы. Все они формируются властью современных государств. Но это не определяет их как случаи национализма.
Всякий раз, когда политический лидер использует риторику национализма, а не, к примеру, риторику коммунистического интернационализма, это имеет большое значение. Когда восставшие крестьяне заявляют, что они представляют угнетенную нацию, это существенно отличается от исключительной опоры на язык класса или религии. Когда романист (или художник, или композитор) преподносит свое произведение в качестве воплощения духа нации, это отличается от подачи его в качестве произведения гения, не помнящего родства, или космополитического гражданина мира. Невозможно определить общность этих различных форм национализма единственной объяснительной переменной — например, государственным строительством, индустриализацией, неравномерным экономическим развитием или ressentiment. Общим является дискурс национализма. Он не объясняет полностью всей специфики этих действий или событий, но он помогает конституированию каждого из них благодаря созданию общей культуры.
Геллнер (Геллнер 1991: 127) отчасти признает такую возможность, отмечая, что «именно национализм порождает нации, а не наоборот». Это во многом близко к моему предложению считать национализм прежде всего дискурсивной формацией. Геллнер отвергает простой этнический детерминизм: «На каждый действительный национализм приходится энное количество потенциальных, то есть таких групп, которые имеют общую культуру, унаследованную от аграрных времен, или какие-то иные связи… и которые могли бы претендовать на образование однородного индустриального общества, но тем не менее не идут на борьбу, не активизируют свой потенциальный национализм и даже не пытаются это сделать» (Геллнер 1991: 107). Но, следуя этому указанию, нам необходимо тщательно избегать утверждения, что нации создаются просто для удовлетворения политического принципа национализма (ср.: Hobsbawm and Ranger 1983). Это означало бы, как сетовал Андерсон (Андерсон 2001), что нации, вызванные таким образом, представляют собой скорее чисто произвольные творения идеологии и не являются вполне реальными. Вместо этого следует признать многомерность дискурса национализма. Этничность — это всего лишь один из потенциальных источников однородности и взаимных обязательств; хотя однородность и взаимные обязательства характерны для многих наций (или националистических идеологий), они не свойственны всем им. Люди также объединяются (и разделяются) государственной властью и военной силой, участием в политике и другими институциональными формациями. Нации имеют множество источников, в том числе сам дискурс национализма.
Недооценка национализма
Почти 150 лет тому назад Карл Маркс и Фридрих Энгельс писали: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей!» Поводом к этому была волна революций, которая прокатилась по Европе около 1848 года вслед за широким экономическим кризисом. Маркс и Энгельс (Маркс и Энгельс 1955) включили свой лозунг в Манифест, написанный ими для недавно созданного (но недолго просуществовавшего) Союза коммунистов — первого коммунистического Интернационала. Они писали: «В Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий „Манифест“, который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках». И экономический кризис, и революционный ответ имели важное международное измерение.
Но Маркс и Энгельс ошибались, считая, что пролетариям всех стран было нечего терять, кроме своих цепей, и что большинство согласится поставить принадлежность к пролетариату над принадлежностью к своим отдельным нациям, религиям и другим культурным или этническим объединениям. Революции 1848 года, по сути, были второй волной революций, в которых соединились проблемы экономических прав, национальной автономии и участия (хотя не всегда демократического) в политических процессах. Первая прокатилась в конце XVIII века с Американской и Великой французской революциями, ставшими ее кульминацией. Стоит остановиться и отметить, что в обоих случаях это были международные волны и что сами революции носили международный — и националистический — характер. В 1776 и 1789 годах символом этого может служить Том Пейн — великий английский революционный демократ, написавший свои «Права человека» в контексте Американской революции и избранный в Национальное собрание революционной Франции. Шестьдесят лет спустя европейцы говорили о «весне народов», когда казалось, что все угнетенные народы могли получить самовыражение и суверенитет (Kohn 1967; Meinecke 1970). В 1848 году рабочие всей Европы и Америки следили за борьбой поляков за национальную независимость, а имя Костюшко было у всех на устах. Немецкие портные, проживавшие в Лондоне, отправляли деньги для того, чтобы помочь не только франкфуртскому парламенту, но и французскому Национальному собранию. А после подавления немецкого восстания Соединенные Штаты приняли первую крупную волну иммиграции немцев.
