Новое «восходящее» представление о политической легитимности сочеталось с ростом народного участия в политическом дискурсе и деятельности. Это нашло свое проявление и в повседневной жизни, когда все больше людей овладевало грамотой и узнавало об отдаленных событиях (а рост экономической интеграции делал отдаленные события более значимыми для них). Но наиболее драматическую форму оно приняло в революции. Гражданская война в Англии и Американская и Французская революции ознаменовали собой трансформацию современной политики. Способность «народа» или, скорее, большого числа людей, действующих от имени всего народа, свергать режимы была совершенно новой. Эти современные революции не только наделили народ властью — они изменили саму социальную организацию политической власти и характер социальной жизни в целом (Skocpol 19 79).
Изменилось само понимание природы политического сообщества, а легитимность, в свою очередь, все больше стала зависеть от представлений о неполитической социальной организации. Независимо от того, какое выражение при этом использовалось — «нация» или «народ», обращение к некоему внешне ограниченному и внутренне сплоченному населению было важной составляющей современных представлений о народной воле и общественном мнении
[51]
. Иными словами, важно было, чтобы «народ» был или по крайней мере считался социально сплоченным, не рассыпанным на крупицы или разделенным на небольшие замкнутые сообщества и семьи. Политика стала по-новому зависеть от культуры и общества. Это поставило политическую теорию в зависимость от социальной теории; монарху нужно было знать само общество, которым он правил, а не только территорию или вассалов.
Раннее описание социальной интеграции, соответствующее идее нации, было предложено в рассуждениях о «гражданском обществе». Этот термин, частично опиравшийся на образ свободных средневековых городов, отсылал к способности политического сообщества организовывать себя независимо от определенной направленности государственной власти и к социально организованному преследованию частных целей
[52]
. Эта самоорганизация могла осуществляться через дискурс и принятие решений в публичной сфере или через системную организацию частных интересов в экономике. Шотландские моралисты — и прежде всего Адам Фергюсон и Адам Смит — придавали особое значение последнему в своих описаниях ранних капиталистических рынков как арены, на которой преследование частных целей индивидуальными участниками в конечном итоге вело к эффективной социальной организации, независимой от вмешательства государства. Рынок, таким образом, позволял проверить притязания на способность к самоорганизации, а также был областью, которая позволяла защитить особые интересы от грубых манипуляций. Согласно Фергюсону и Смиту рынки показывали, что деятельность простых людей могла регулироваться самостоятельно, без вмешательства со стороны правительства. Такие притязания были связаны с неприятием абсолютной власти монархов и утверждением прав народного суверенитета. Вслед за Локком, особое внимание уделялось социальной интеграции общества, которое теперь уже не рассматривалось как простое скопление подданных. С этой точки зрения, государство больше не считалось политическим сообществом, поскольку его собственная легитимность зависела от согласия или поддержки со стороны уже существующего политического сообщества.
Эти новые представления о политическом сообществе возникли в тесной связи с религией вообще и протестантской Реформацией в частности. Это также оказало определяющее влияние на развитие идеи и практики революции в Европе Нового времени, а также на развитие национализма. С одной стороны, идеи непосредственного откровения и важности чтения и осмысления Священного писания для себя способствовали возникновению сознания независимости от иерархии (которое в равной степени касалось светских и религиозных дел). Отколовшиеся церкви часто развивали традиции конгрегационного «самоуправления», отстаивая право избрания священников, подобно тому как позднее демократы стали отстаивать право избрания правительств. Протестантский разрыв с традицией церкви также поощрял скептическое отношение к такого рода притязаниям, например, на божественное право королей. Кроме того, войны, связанные с протестантской Реформацией, способствовали сближению политической власти и культурных различий, которые развились в национальные идентичности — например, католической Франции в противопоставление протестантской Англии.
[53]
Эти войны привели к мобилизации народных чувств и участия. Реформационная мысль опиралась на религиозный словарь избранного народа для сакрализации народа как единого целого. Зачастую «народ» понимался в принудительно-конформистском смысле и состоял из тех, кто разделял особое религиозное откровение или понимание (в конце концов сожжение нонконформистов на кострах не было такой уж редкостью). Это касалось католических стран, которые проводили контрреформацию, направленную против протестантов, выступавших за реформу. Например, Польша, зажатая между православной Россией, с одной стороны, и протестантской Северной Германией — с другой, глубоко определялась своей католической религиозной идентичностью, считая себя избранным народом и нацией-мученицей (Skurnowicz 1981). В этом направлении современного европейского национализма было меньше заимствований от Древнего Рима и больше от теократических общин во главе с ранними Отцами Церкви
[54]
. Поэтому нет ничего случайного в том, что пуританское влияние на гражданскую войну в Англии служит одним из первых по-настоящему современных примеров обращения к народу как к источнику легитимности государства. Это направление развития достигло своей наивысшей точки в Великой французской революции.
