Стараясь прояснить этот вопрос, биологи всегда искали пациентов (как крыс, так и людей), страдающих определенными заболеваниями. Ученые хотели найти людей или животных со «слепозрением», то есть таких индивидов, которые видят, но не осознают этого
[119]
.
Эти больные, как я уже сказал, не осознают того, что видят, подобно тому, как наши кишки распознают вкус пищи, не сообщая об этом сознанию. Люди, страдающие этим расстройством, часто удивляются, узнав, что могут определять местонахождение предметов в окружающей их обстановке. В ходе одного недавнего исследования человек, страдающий слепозрением, прошел по коридору, заваленному разными вещами, ловко их обходя, но при этом не зная, что они там находятся. (Есть люди, страдающие эмоциональным слепозрением: видя изображения устрашающих лиц, они поеживаются от ужаса, не понимая при этом, что они вообще что-то видят.) Само существование слепозрения доказывает, что на зрительные образы мы можем реагировать как сознательно, так и бессознательно – точно так же, как крысы. Это, в свою очередь, приводит к вопросу о том, чем же занимается наше подсознательное зрение. Также возникают вопросы о том, может ли слепозрение, как вкусовые сосочки кишечника, подсознательно регистрировать визуальные сцены разных категорий – либо специфические (образ змеи), либо более абстрактные страшные образы, и если может, то каким образом?
Арне Оман (специалист по физиологии мозга, сам страшно боящийся змей, несмотря на то что живет в Швеции, где их давно нет) и его коллеги разработали тест, в котором имитировали эффекты слепозрения. Для того чтобы их воспроизвести, испытуемым демонстрировали изображения лиц. Иногда изображение сопровождали громким отвлекающим звуком, иногда этого не делали. На фоне звукового сопровождения и достаточно короткой демонстрации изображения Оман смог воспроизвести ситуацию, когда несмотря на то, что испытуемый видит изображение, он его не осознает. На прямой вопрос испытуемый обычно отвечал, что не видел никакого лица. Кроме того, выяснилось, что та часть мозга, которая обычно активируется при рассматривании лиц (испытуемым одновременно делали МРТ), при этом не активировалась. Вместо этого отмечали повышение активности в другой части мозга, откуда сигналы передаются непосредственно в миндалину. Эти сигналы никто никогда не регистрировал, и до работ Омана мы не знали об их существовании.
Оман и его коллеги выявили у человека древнюю нейронную цепь, которая сильнее выражена у крыс, чем у людей, но присутствует у всех млекопитающих. Эта цепь отвечает за передачу стимулов страха, агрессии и побуждений. Некоторые зрительные стимулы и целые сцены возбуждают непосредственно эту цепь, заставляя организм реагировать на стимулы, которые не в каждом случае осознаются. Когда Оман показывал испытуемым змею или устрашающее лицо, сигналы по зрительным путям направлялись непосредственно в мозжечковую миндалину и запускали обычную реакцию страха. Это происходило даже в тех случаях, когда сознание не ведало, что испытуемый видит змею. Испытуемые не могли разумно объяснить причину своего страха, так как разум не участвовал в формировании реакции.
Как именно работает эта древняя цепь, пока не вполне ясно, но то, что она существует, заставляя нас отпрыгивать, дрожать, убегать и драться, не вызывает никакого сомнения. Не кажется большой натяжкой предположение о том, что эта древняя нейронная цепь участвует в формировании некоторых наших предпочтений (и страхов) в животном мире, а также в формировании наших представлений о красоте и уродстве, умиротворяющем и устрашающем. У крыс существуют нейроны, связанные с древними проводящими путями, которые помогают определить, насколько близко крыса подошла к тому или иному предмету. Отдельные клетки, называемые клетками местоположения, помогают отметить момент, когда животное пересекает критическую точку на пути к предмету. Насколько правомочно предположение о том, что такие же клетки могут регистрировать и сигналы, возникающие при слежении взглядом за извилистым контуром ползущего в траве смертоносного пресмыкающегося? Будем ли мы правы, вообразив, что эти подсознательные части мозга могут регистрировать и более тонкие нюансы окружающего нас мира, те его аспекты, которые вызывают у нас удовольствие или отвращение, гнев или радость?
Сегодня мы наверняка знаем одно: все мы рождаемся с высоким уровнем настороженности в отношении змей и со способностью после реального испуга доводить эту настороженность до более высокого уровня осознанного страха. В большинстве своем мы появляемся на свет с врожденным предпочтением открытых полевых ландшафтов, а не лесов. Дерево с раскидистыми ветвями, на которое легко вскарабкаться, кажется нам более привлекательным, чем дерево с высоким голым стволом. Эти предпочтения, так же как страх перед змеями, могут видоизменяться в процессе обучения, могут становиться сильнее или слабее на основании жизненного опыта и суждений, но зарождаются они в глубинах подсознания и являются врожденными. Есть и другие универсальные признаки – например, предпочтение в отношении водной поверхности или любовь к блестящим синим поверхностям. То, как все это работает, какие визуальные сцены мы на самом деле предпочитаем, почему мы обучаемся выбирать одно, а не другое, как наш организм реагирует на эти сцены и образы – механизмы этих феноменов чаруют нас, как древние самоцветы, как столпы, на которых, как на вкусовых сосочках, покоится неизведанное царство нашей самости.
Несмотря на то, что все механизмы наших предпочтений в целом остаются загадкой, их следствия вполне ясны и очевидны. Влияя на наш выбор, эти предпочтения сформировали окружающий нас обитаемый мир и отдалили нас от дикой природы, в которой мы возникли и развивались. Это началось в те времена, когда мы превратились из жертв в хищников, когда чувство страха сменилось у нас смешанным чувством страха и агрессии. В этом отношении мы больше похожи на крабов, нежели на моллюсков. Как и у крабов, наше влияние на окружающий мир увеличивалось по мере усовершенствования наших орудий и органов чувств.
Когда у нас появилось оружие, мы в первую очередь стали влиять на тех животных, которых могли увидеть и поймать. Мы искали этих животных, потому что зрение и слух позволяли нам их обнаружить, а их жир был приятен на вкус. Выжить под угрозой нашего оружия могли только те виды, которые умели (и умеют) либо хорошо прятаться, либо быстро размножаться. Мы всегда охотились на крупную и доступную дичь. Эти животные могли пытаться скрыться от нас, пользуясь нашими слабостями (согласно закону Вермея), но копья и общественное устройство с каждым годом делали нас все сильнее и сильнее. Приглядевшись к ландшафтам, мы начали их выжигать. Мы поджигали сухую траву, сухие листья и деревья, мы поджигали все, что могло гореть. Огнем мы превратили леса в луга, которые просматривались на много миль. Занявшись сельским хозяйством, мы предпочитали виды, растущие в открытом поле, и засевали пашни просом, пшеницей и кукурузой. И пшеница, и просо – невысокие злаки. Там, где мы не могли выращивать злаки, мы начинали пасти скот, который вытаптывал высокую траву, делая все новые и новые акры земной поверхности открытыми, а значит, на наш взгляд более красивыми. В некоторых местах мы видоизменяли экологию избирательно, например уничтожая опасных змей и оставляя безвредных. В других местах, например в Техасе, мы таких различий не делали – там мы убивали всех змей без разбора, как делаем это каждый год во время «облав» на гремучих змей. Каждый наш шаг в этом направлении делал Землю все более похожей на те ландшафты, что мы предпочитали, это доставляло нам удовольствие независимо от того, сознавали мы это или нет, ожидали ли каких-то выгод для нас и наших потомков или нет.
