Спустя три месяца после инсульта Говард смог наконец вернуться из реабилитационного отделения домой, где не сразу и далеко не все узнал.
«Дом выглядел одновременно чужим и знакомым. Это было похоже на фильм, наспех смонтированный из кадров реального дома и его комнат. Особенно непривычно выглядел мой кабинет. Я глядел на свой компьютер, испытывая странное чувство. Помещение, в котором я написал несколько книг, было похоже на музейную диораму. Особенно странно выглядели надписи на стикерах, приклеенных мной в разных местах».
Он был не уверен, сможет ли когда-нибудь снова сесть за компьютер – за свой главный инструмент, показавшийся ему сейчас чем-то инопланетным. Однако с помощью сына, испытав свои компьютерные навыки, Говард вскоре понял, к своему вящему удивлению, что они восстанавливаются. Хотя компьютерные навыки – это одно, а литературное творчество – нечто совсем другое. Чтение, в том числе и чтение собственных каракулей, оставалось мучительнейшим занятием. Более того, как позже писал сам Говард:
«На протяжении нескольких месяцев я был совершенно отрезан от мира. Многие вещи я не способен был удержать в голове. С чего это я вообразил, что могу сесть за свой старый письменный стол и начать все сначала? Похоже, я не смогу больше писать художественную прозу. Я выключил компьютер, встал и пошел прогуляться».
Тем не менее Говард продолжал тренироваться – то есть писать каждый день, пусть даже только в своей книге памяти. Вначале, как писал он:
«У меня и в мыслях не было написать книгу. Это превышало теперь не только мои способности, но и возможности воображения. Тем не менее какая-то часть моего мозга этого не знала и принялась разрабатывать сюжет. Образы сами собой рождались в моей голове. Сюжет и его повороты стали сами складываться в моем воображении. Лежа на больничной койке, я тяжко трудился, прикидывая сюжет, героев, характеры и положения для книги, которую уже писал, сам еще того не зная».
Он решил написать – если получится – новый роман, руководствуясь неустаревающим советом матери: «Пиши о том, что знаешь…»
«Теперь я хорошо знал свою болезнь. Я знал больничный режим и распорядок дня, знал окружавших меня там людей. Я мог начать писать книгу, где рассказывалось, каково это – оказаться отрезанным от привычного хода вещей, каково это – целыми днями лежать на койке и общаться только с другими больными, медсестрами и врачами, которые по своему усмотрению направляют твою жизнь».
Новая книга была посвящена давнему альтер-эго Энгеля, детективу Бенни Купермену, но теперь это был преображенный Купермен. Великий детектив в один прекрасный день очнулся на больничной койке, пораженный не только алексией, но и амнезией. Однако способность к логическому мышлению оказалась нетронутой, что позволило сыщику связать разрозненные факты, чтобы понять, как это он попал в больницу и что происходило с ним в течение тех дней, которые он не помнил.
Говард вошел во вкус и по многу часов в день писал новый роман на компьютере. В течение нескольких недель благодаря воображению и творческому азарту он сумел написать первый черновой вариант романа. Тогда возникла другая проблема: как отредактировать написанный материал при расстройстве оперативной памяти, при полной неспособности читать? Говард испробовал множество возможностей своего процессора, – расстановку абзацев, набор разных сюжетных кусков разными шрифтами, – но в конце концов, сдавшись, попросил своего редактора прочитать ему вслух написанный текст. Он хотел запечатлеть структуру романа в памяти, чтобы иметь возможность мысленно реорганизовать материал. На это ушло несколько месяцев, но способность запоминать текст и мысленно его править (как и способность Лилиан Каллир по памяти аранжировать для фортепьяно оркестровые пьесы) в ходе работы значительно возросла.
Новый роман Говарда Энгеля «Книга памяти» был опубликован в 2005 году. В 2007 году Говард издает еще один роман о Бенни Купермене, а затем свои воспоминания «Человек, разучившийся читать». Говард Энгель и сегодня страдает алексией, но вопреки всему нашел способ остаться человеком букв. То, что он оказался способным на этот подвиг, зиждилось на многих вещах: на самоотверженности и квалификации врачей реабилитационного отделения, на его решимости вновь научиться читать, но главное – на поражающей воображение пластичности человеческого мозга.
«Проблема осталась, она не исчезла, – пишет Говард, – но я сделался умнее и научился с ней справляться».
Слепота на лица
Наше лицо обращено к миру с момента нашего появления на свет до момента смерти. На нашем лице отпечатываются наш возраст и наш пол. Лицо выражает наши эмоции – явные и инстинктивные, о которых писал Дарвин, и скрытые и подавленные, о которых писал Фрейд, – и даже наши мысли и намерения. Мы можем восхищаться руками, ногами, грудью, ягодицами, но только лицо мы называем «прекрасным» не только в смысле эстетическом, но также нравственном и интеллектуальном. Лицо – самый достоверный паспорт нашей личности. У каждого из нас лицо несет на себе отпечаток опыта и характера – не зря говорят, что к сорока годам человек имеет то лицо, которого он заслуживает.
В возрасте двух с половиной месяцев младенец начинает отвечать улыбкой на улыбку. «Когда ребенок улыбается, – пишет Эверетт Эллинвуд, – это обычно вызывает у взрослого потребность взаимодействия: потребность улыбнуться, заговорить, взять дитя на руки – другими словами, начать процесс общения… Взаимопонимание в отношениях матери и ребенка возможно только благодаря непрерывному «диалогу лиц». Лицо, считают психоаналитики, является первым объектом, приобретающим визуальный смысл и значимость. Но выделяет ли наша нервная система лица в особую категорию?
У меня, сколько я себя помню, всегда были трудности с распознаванием лиц. Я не слишком сильно задумывался об этом, когда был ребенком, но став подростком и попав в новую школу, я впервые столкнулся с тем, что эта неспособность часто приводит к недоразумениям. Моя неспособность узнавать одноклассников по внешнему виду обычно трактовалась ими как нежелание, что вызывало недоумение и обиду. До них не доходило (да и с какой стати?), что я страдаю нарушением восприятия. Близких людей я обычно узнавал без проблем, особенно ближайших друзей – Эрика Корна и Джонатана Миллера. Но я узнавал их только благодаря тому, что легко запомнил их бросающиеся в глаза отличительные черты: у Эрика – густые брови и массивные очки с толстыми линзами, а Джонатан – длинный и неуклюжий, с копной рыжих волос. Джонатан в отличие от меня очень четко подмечал осанку, походку, жесты, выражения лиц – и уже никогда их не забывал. Через десять лет после окончания школы, когда мы рассматривали школьные фотографии, он без труда узнавал сотни людей, в то время как я не узнавал никого.
Впрочем, проблемы у меня были не только с лицами. Если я отправлялся на прогулку или катался на велосипеде, то мне приходилось держаться хорошо знакомого маршрута, и если я от него хоть немного отклонялся, то рисковал безнадежно заблудиться. Моя душа жаждала приключений, мне хотелось видеть новые, неизведанные места, но я мог на это решиться, только гуляя или катаясь с другом.
